Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г. - [13]

Свою настоящую мысль с полной ясностью Столыпин высказал только позднее, уже перед 3-й Государственной думой. Так как я не имею надежды свои «воспоминания» довести до этого времени, но не хочу, чтобы этот эпизод, который мне памятен, был совершенно забыт, я, забегая вперед, позволю себе вкратце его рассказать.

Переворот 3 июня своей цели достиг. Большинство первых двух Дум на новых выборах было разгромлено. «Оппозиции» в 3-й Думе было не больше 90 человек, считая в том числе и 54 кадета. Центром и самой многочисленной фракцией в Думе стали октябристы (154). Появились и разнообразные «правые», около 140 депутатов[17]. Столыпин сначала оставался чем был: сторонником Манифеста и либеральных реформ, им неоднократно объявленных. Опорой его политики в Думе должны были быть теперь октябристы. Своего предпочтения к ним перед правыми он не скрывал. Это обнаружилось в недостаточно отмеченном эпизоде. При первоначальных совещаниях о будущем председателе Думы естественно считалось, что им должен быть октябрист. Фракция их наметила Н.А. Хомякова. Но Хомяков – не боевая натура, чуждавшийся политических дрязг и человек исключительной щепетильности – на эту голгофу идти не хотел и отказался. Тогда справа была выдвинута кандидатура А.А. Бобринского, крайнего правого[18]. За отказом Хомякова она имела все шансы. Но Столыпин, услышав про это, вмешался; он сам приехал к Хомякову, просидел у него целый вечер, убеждал его идти в председатели и соблазнял перспективой дружных работ по проведению Манифеста. Хомяков уступил. Кандидатура гр. Бобринского этим отпала, и Хомяков был выбран почти единогласно. Это было хорошим началом. Из «Красного архива» мы теперь узнаем, что Столыпин стал тогда же хлопотать о приеме Думы у Государя, но 9 ноября, письмом к Столыпину, Государь нашел это пока «преждевременным». Дума-де себя еще не показала. Столыпину пришлось подчиниться, но он воспользовался случаем, чтобы заверить Государя, что «члены Думы преисполнены лучших намерений» и «сами по себе заслуживают милостивого внимания Государя»[19].

Но надежды Столыпина на быстрое сближение Государя с представительством не оправдались. 13 ноября началось обсуждение адреса Государю с благодарностью ему за дарованный 17 октября государственный строй. Как выразился Гучков, этот «долг благодарности» перед Государем до сих пор еще лежал на народе. Но в Думе не было единогласия не только в оценке, но и в понимании этого строя. Чтобы видимость единогласия сохранить, думская комиссия по адресу предложила не «произносить» слов ни «Самодержавие», ни «конституция»; каждый мог по-своему понимать его сущность. Это было единственным способом сохранить в Думе «единодушие». Но не все им дорожили. Единогласие тотчас было нарушено внесенными с разных сторон «поправками» к адресу. Кадеты требовали «произнесения» слова «конституция», а правые предложили, хотя бы в обращении к Государю, по «протоколу» включить титул «Самодержавный». Против последнего предложения было бы трудно возразить, если бы речь шла только о «титуле», установленном «Основными законами». Но претензии правых уже возросли, и им было нужно не это. Они стали доказывать, что после 17 октября и издания Основных законов власть русского самодержца осталась, как была, «неограниченною», что Основные законы самого Государя не связывают, что поэтому акт 3 июня не «переворот», а «нормальное» волеизъявление Самодержца; они отрицали, чтобы у нас был какой-то новый строй, возражали даже против термина «представительный». При таком их толковании употребление в адресе слова «Самодержавие» могло ввести в соблазн, и октябристы, после долгих споров в среде своей фракции, решили голосовать против него. Поправка правых о внесении в обращение к Государю титула Самодержца была отвергнута большинством 212 голосов против 146. Тогда трудовик Доррер от имени правых торжественно заявил, что, после отвержения этой поправки, их «совесть не позволяет им голосовать за самый адрес и они уклоняются». В этом они Думу за собой не увлекли. Фракция «умеренно правых» устами Синодино заявила, что и без поправки они будут голосовать за адрес комиссии[20]. Милюков снял кадетскую поправку о «конституции»; все другие мелкие редакционные поправки были «отвергнуты», против текста комиссии никто не поднялся, и Хомяков мог торжественно заявить, что он «принят единогласно».

Но наверху атмосфера переменилась сравнительно с 1-й Думой, когда сам Государь в тронной речи не употребил титула «Самодержавие». Правые чувствовали теперь свою силу, так как Государь в этом вопросе был на их стороне. Голосование же Думы, несмотря на выраженную ему в адресе благодарность, его оскорбило. Он дал это почувствовать сухим ответом на адрес в форме отметки на его тексте: «Готов верить выраженным чувствам. Ожидаю плодотворной работы». Председателю Государственного совета была одновременно послана личная телеграмма с благодарностью за адрес Государственного совета, с упоминанием в нем «Самодержавия».

Личное неудовольствие Государя против Думы могло быть не важно. Но оно перенеслось на Столыпина, а Столыпин счел нужным ему уступить. Конечно, это были только «слухи из достоверных источников», и документальных доказательств этого нет даже в опубликованных Революцией документах. Но стоит и теперь без предвзятости перечитать ту декларацию, с которой через 3 дня после этого, 16 ноября, явился в Думу Столыпин, чтобы убедиться, что за это время что-то случилось: декларация оказалась из двух совершенно разнородных частей.