Вторая древнейшая. Беседы о журналистике - [134]

Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.

2. Язык народа — клад для литератора. Но есть ли у нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы «ходить в народ»? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?

Как родниковая вода отличается от той, что течет из крана, так и литературный язык не похож на речевой: он без «местных примесей», без натурализмов, без добавок в виде жаргона; он лишен случайного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими словами, как «лажа», «шамать», «клево», «волынка», наша святая обязанность. Это с одной стороны. С другой — не следует забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно в эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать непроницаемые и вечные барьеры между двумя языками было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как «комиссар», «паек», «космонавт», «мероприятие», неизбежен.

Если барьеры невозможны, то, стало быть, параллельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются эти оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно препятствовать засорению нашего языка. Но и — «зеленая улица» словам, которые прошли через мощные очистительные сооружения времени!

Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и что мы, газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. «Стиляга», «звездная болезнь», «эхо войны», «малаховщина» и другие понятия, рожденные в недрах «Комсомольской правды», «обтекатели», так своевременно пущенные в оборот с легкой руки «Известий», — все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому обязывает. Обязывает в том смысле, что «родить» новое понятие куда проще, нежели потом «изъять» его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, неточное по смыслу, поверхностно-ярлыковое, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. «Речь, пекущаяся об истине, — писал Сенека, — должна быть простой и безыскусственной».[65] Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взвесить, просчитать все последствия, как социальные, так и нравственные, и, наконец, учесть их фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово «спутник» и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь «волосатик», «стиляга», «хипповый»!

Однажды в «Комсомолке» решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя «читкоры» по аналогии с «рабкорами» и «селькорами»: читатель-корреспондент? Не сомневаюсь, дали бы имя — привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воздержались, сохранили старое «читатель», главное достоинство которого в том и состоит, что оно — старое. Язык — это самое консервативное изобретение человечества, ревниво охраняемое от всевозможных реформ, новшеств, изменений и даже обогащений, такую бы стойкую идиосинкразию к засорениям — и нам бы, газетчикам, цены не было!

(Однажды в небольшом очерке, напечатанном в «Литературной газете», рассказывая о невежественном целителе, я позволил себе весьма сомнительную форму довольно простого слова: «Вхожу и вижу: за столом сидит и ест бутерброд с колбасой лет под шестьдесят мужик в грязном халате. Сажусь перед ним на стул. Подаю записку. Он делает последний смачный жуй, ставит на стол пустую бутылку из-под кефира и берет записку…» А как прекрасно употреблено слово в одной авторской песне, стилизованной под цыганский романс: «Вино на губы тихо лья…!»)

3. Что еще делает журналистов мастерами, способными к «художественному вырезанию»? Думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев. «Искусство начинается там, — писал М. Горький, — где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему».[66]

При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, ЧТО говорят наши герои на газетных страницах, а о том, КАК говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным — не своим, а нашим, вот в чем беда. Однажды Е. Шевелева, тогда еще молодой литератор, обратилась к Горькому с вопросом: как быть, если вода кажется ей стальной, а ее герою — жемчужной, написать, как он думает или как она? Горький ответил: «Вы… обязаны смотреть его глазами… Если вы начините его своими собственными взглядами, то получится не герой, а вы».[67] Просто? Проще некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей скажет писатель? Понимала. Однако соблазн заменить чужое восприятие своим, авторским, думаю, был настолько велик, что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький «разрешит»? Вдруг скажет: «Ваша „стальная“ вода точнее и лучше „жемчужной“, а потому — с богом, валяйте, дозволено!» Так нет: «Вы обязаны смотреть его глазами…» При этом Горький напомнил о Достоевском, герои которого говорили «напряженно и всегда от себя». И еще добавил, что автор «портит свой материал, когда, насилуя социальную природу своих героев, заставляет их говорить чужими словами».