Всюду третий лишний - [120]

Не знаю почему, но мы пошли в пункт проката видеокассет. Было очень холодно, тротуары были покрыты коркой льда, и мы шли, взявшись за руки и перебирая ногами так медленно и осторожно, что непроизвольно и не сговариваясь подумали о том, что вот так же мы будет ковылять в старости.

– Ну что ж, – сказал я как бы про себя, – вот и отлично.

– Не надо спешить, – сказала Люси, – смотри под ноги и старайся не поскользнуться. Думай о том, что мы скоро будем дома, включим отопление и отогреемся.

Когда мы вернулись домой, я позвал Люси к себе на диван, чтобы полежать обнявшись с ней.

– Может, лучше ты сядешь ко мне? – предложила Люси, и весь вечер мы провели в борьбе за место, куда поставить ноги; я постоянно отдавал ей приказы сделать то, принести это, стараясь, чтобы голос мой звучал так же, как тогда, когда мы жили в любви и покое и когда я был уверен, что Люси не ответит на мои приказания негодующим криком. Она недавно закончила гладить мои вещи, разогрела мне в тостере три лепешки и два раза приносила чай. В такие дни я становился по-мальчишески шаловливым и подобные мелкие заботы со стороны Люси еще больше распаляли меня. Сначала я во всю мочь своего красноречия нахваливал Люси за проявляемые ею усилия, однако, как только она, растрогавшись моими речами, начинала говорить, сколь она добра ко мне, я тут же давал ей новые приказания. И сегодня, покончив с глажением, вся красная от парящего утюга, она подошла к дивану и легла на меня. Мы обнялись. Через минуту она сказала:

– Ты самый счастливый мужчина из всех, живущих в Илинге. Готова поспорить на что угодно, никому, кроме тебя, рубахи не гладят.

Я ответил, что знаю это, а затем добавил:

– Спасибо тебе, стерва.

Люси, рассмеявшись, выскользнула из моих объятий и, бросив на меня недобрый взгляд, сухо произнесла:

– Чтоб больше я этого никогда не слышала.

Это была наша прежняя шутка; и я, помню, пытался убедить ее разрешить мне называть себя стерва, а для этого я постоянно употреблял это слово и вставлял его в разговор в самые, казалось, неподходящие моменты. Мы делали вид, что настолько привыкли к употреблению этого слова в качестве ласкового обращения, что это подчас смущало и озадачивало окружающих. Когда я вдруг фамильярно называл ее стервой, а она отвечала столь весело и беззаботно, все, кто был рядом, с ужасом смотрели на нас, а мы оба испытывали чувство неловкости из-за того, как они воспринимают наши отношения, считая мое обращение ней жестоким.

Люси не долго оставалась сердитой, а я в тот день многократно доказывал ей свою любовь, и не потому, что она проявляла обо мне такую заботу и позволяла называть себя развратницей. Она надела мой белый шерстяной свитер с синими полосками на запястьях, который был ей слишком велик. И была в очках, которые, на мой взгляд, шли ей больше, чем контактные линзы. Я не могу оторвать взгляда от ее лица, когда она в хорошем настроении: настолько оно выразительно. У Люси широченная улыбка; когда она улыбается, лицо ее становится скуластым, а когда смеется, то ее белые волосы откидываются назад.

Позже мы включили видео и смотрели «Казино» Скорцезе. Голова Люси лежала на моем плече, а я, не отрываясь от экрана, играл в игру, не требующую никаких слов, – водил пальцем по краям ее губ в углу рта. Люси, чтобы остановить меня, подвернула губы и крепко сомкнула рот. Тогда я притиснулся к ее округлому плечику, и мы начали шутливо выяснять, чье недомогание более серьезно.

– Глупо спорить, – сказала Люси, выслушав мою очередную шутку, – но ты чувствуешь себя намного лучше, чем я.

– Может быть, это сразу после приема нурофена, – возразил я. – Моя голова до сих пор гудит, так что какое там лучше.

Примерно через час Люси вдруг принялась щекотать меня.

– Нет, ты все-таки признай, что чувствуешь себя лучше, чем я, – уворачиваясь от нее, говорил я.

Она рассмеялась.

– Это цена, которую платишь за то, что тебе бывает хорошо, – сказал я. – Ведь за все надо платить.

В полночь мы перетащили телевизор в спальню, чтобы досмотреть фильм до конца. Закрывая на ночь входную дверь, я почувствовал какую-то странную удовлетворенность; Люси почувствовала то же самое.

– Вот и все, ни звонков, ни гостей, – сказала она.

Я натянул моднейшую пижаму – рождественский подарок Люси, купленный в Таиланде, – Люси надела свою, и мы обнялись, а между разговорами на этой подготовительной стадии, когда мы могли еще контролировать себя, время от времени нежно и бережно обнимали друг друга. В нашем общении была одна фраза, которая больше, чем любая другая, выражала силу нашей любви. Мы никогда не говорили друг другу «Я тебя люблю». Мы говорили: «Прошу тебя, пожалуйста, будь осторожен». В действительности эту фразу следовало понимать, как «Я не смогу жить дальше без тебя».

Пока мы досматривали фильм, я не переставал, подражая Джо Пеши, обзывать Люси кобылой и упрекать ее за недостаточно уважительное отношение ко мне, конкретно выразившееся в том, что пижамная куртка не была, как обычно, положена под мою подушку. Затем мы еще немного пообнимались и покатались по кровати, после чего, откатившись к противоположным спинкам, протянули друг другу руки и сразу лее начали смеяться. Наши головы одновременно пронзала одна и та же мысль – как здорово, что мы живем вместе. И ведь это было не чем иным, как самым настоящим преступлением, что Люси и я, по сути еще дети, могли так надолго расстаться и жить пустой жизнью, не заботясь друг о друге. Это воспринималось как некая легенда из анналов Службы социальной помощи – «Родители отказались от них, и долгое время им пришлось самим добывать пищу и одежду, пока об этом не стало известно окружающим».