Всячина - [24]

Вокруг шумела площадь. Папу хлопали по плечам, жали руку, приглашали в гости, кланялись издали вежливо. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?

Гарри

Мама держала его за руку и умирала. Ну, а что тут притворяться и говорить что-то еще? Сожаления, разные слова… Умирала просто от старости. Восемьдесят лет, да по местному климату, да с воздухом местным — это она, выходит, просто долгожитель.

— Сынок, — распахнулись широко, как будто вдруг вспомнила что-то, ее глаза. — Я должна тебе сказать. Признаться должна…

— Тише, мама, тише, не напрягайся! Я слышу, слышу.

Он вытер глаза, чтобы она не заметила ничего, с напряженной улыбкой наклонился ухом к еле шепчущим губам.

— Сынок. Ты уж прости нас с отцом. Прощаешь?

— Да за что же, мама? Все у нас было хорошо! Вот, на пенсию в будущем году выйду. Отработал свое тоже, как и вы с отцом. И детство у меня было хорошее. И вообще — за что? Вы же мои родители!

— Нет, сынок. Мы не твои родители. Мы твои воспитатели. А твои родители погибли давно, очень давно.

Отец, когда умирал, никого уже не узнавал. Звал сына, но и его не узнавал, ругался, буянил, требовал настоящего, а не поддельного. А мама была в памяти все время, рассказывала про детство. Спрашивала о жизни, узнавала, улыбалась. И вот, выходит, у нее тоже началось…

— Мама, ты только не волнуйся. Я здесь, все в порядке.

— Я уже не волнуюсь, сынок. Пришло мое время. Вот поэтому не могу врать — ты не наш. Пойми… Мы должны были хранить тебя от врагов, поэтому и увезли так далеко от места, где ты родился. И никто-никто не знал об этом. Кроме тех, кому положено знать. Но мы тебе никогда не говорили. Понимаешь, время здесь такое было…

Она помолчала, отдыхая. Потом медленно высвободила свою руку из его, показала сухим дрожащим пальцем.

— Там, в секретере — письма.

— Я знаю, мама.

— В самом низу… Там пачка — тебе. Ты поймешь.

Она устало прикрыла глаза и с удовлетворенной улыбкой задремала.

А он, пожав плечами, полез, покряхтывая от боли в спине, в секретер. Вот они, письма. Много разных писем. Есть и его, из армии. Тогда писал каждую неделю. Их просто усаживали, давали тетрадный лист, и под наблюдением ротного замполита все разом писали письма домой. Вот эта пачка, перевязанная бечевкой — это папины, старые. Когда он мотался по командировкам. Вот эти — опять из армии. Свежих писем не было. Потому что вышло из моды писать письма. Так легко включить телефон и поговорить. Или компьютер — там даже можно в лицо друг другу поглядеть. Великая вещь — цивилизация.

Так, вот эти, наверное. Ого, какая пачка! Раз, два, три… Пятьдесят два письма. Точно, раз в год. Последнее, выходит, пришло только месяц назад. Как раз на его день рождения.

С хрустом развернулся лист толстой мелованной бумаги. Буквы, написанные переливающимися разными цветами чернилами на неизвестном языке, сложились вдруг сами в ясное и понятное:

— Дорогой Гарри! Мы ждем тебя первого сентября в Хогвартсе…

Гиппотерапия

Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное — на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.

— Как зовут?

— Курбо-он, — тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.

— Что умеешь?

— Чоба-ан…

Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы.

Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура — огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится.

С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:

— Боли-ыт…

— Что болит? — спросил удивленный старший сержант.

— Нэ знай, как по-русски… По наш — бирикелэ. Очэнь балит. Нэ могу сапсэм.

Старший сержант велел приспустить штаны и задрать нижнюю рубаху. Как только он прикоснулся к животу Курбана, тот издал стон умирающего. Температура оказалась немного повышенной. Его тут же положили в койку, а фельдшер записал в карточке, задумчиво постучав кончиком авторучки по губам:

«Подозрение на острый приступ аппендицита».

Через три дня в карточке появилась запись:

«Приступ купирован, под наблюдение».

Командиру взвода Курбан принес бумажку из санчасти, где было написано, что бегать или поднимать тяжелое ему запрещено ровно на две недели. А через те же две недели ровно у него снова заболело где-то в животе справа.

— Нэ знай, как по-русски! Бирикелэ — очэнь. Да! Нэ могу!

— Третий приступ — и на операцию! — сказал строго фельдшер с широкой лычкой старшего сержанта. — Понял?