Всяческие истории, или черт знает что - [18]

Как игрок, который чем больше теряет, тем безогляднее ставит, чтобы вернуть утраченное, и иногда даже отыгрывается, так и Курт предпринимал все более рискованные шаги, да только ничего у него не выходило, удача ему не улыбалась, рука у него была несчастливая, какой бы сильной она ни была. Имя его все больше обрастало сомнительной славой и произносилось все чаще, когда то тут, то там совершалось злодеяние, а если уж за чьим-либо именем закрепилась дурная слава, то уж на него будут вешать все преступления, совершитель которых неизвестен, и каждый, кто заботится о добром своем имени, старательно избегает всякого подозрительного общества. Такой уж человеческое общество своеобразный организм, и как здоровое тело отторгает всякую нездоровую и нечистую материю, поначалу, в основном, по собственному разумению, так и общество все дальше и дальше отталкивает всякую гниль, пока вовсе не избавится от нее. Но если тело не в силах избавиться от больной части, то оно заболевает все целиком и положение его безнадежно, гниль берет верх и разрушает плоть. Курт на своей шкуре испытывал подобное, все дальше оказывался он от кругов, где текла здоровая жизнь, и обретался все больше на диких, отчаянных орбитах, на краю которых разверзлась бездна, куда попадает все, что было исторгнуто из здорового хода жизни.

Мать его наконец умерла. Агнес заправляла в доме одна, взяла бразды правления с пониманием и крепкой хваткой, но уберечься от вновь приближающейся бедности не умела, все, что принесла она с собой, постепенно было растрачено, Курт разбрасывался добром направо и налево, а целая орава детишек лишь помогала справиться с запасами. Землю с каждым годом возделывали все хуже, Курт в ходе своих делишек растерял лучших людей, да и лучшее время упустил. Чем меньше обретался он дома, тем чаще он разъезжал, и чем чаще он отсутствовал, тем больше его презирали и сторонились, и в почтенный благородный дом путь ему был теперь заказан. Главы знатных близлежащих домов Кибург и Бухэгг ввязались в большую игру, много было у них дел и в итальянских провинциях, все более дикие вещи творились в их имениях, и тем больше добра утекало в руки сброда самого разного пошиба. Курт, конечно, уже не был прежним проходимцем с дубиной, что в одиночку подкарауливал прохожих за деревьями и заборами, — он превратился в благородных кровей разбойника и обделывал свои дела на коне с копьем и мечом, а не в обществе подлых воришек. Был у него подельник из Флюменталя да еще один из Ландсхута, а третий из Инквиля, — прожженные, отчаянные ребята, что промышляли тем же, чем и он, так же, как и он, не имели в своем дому ничего желанного, сторонились жен и детей и не хотели вставать на пути у домовых мышей. Для занятий их годилась любая местность, болота и леса, ручьи и реки, дороги и деревни; здесь было чем поживиться, а пускаться в погоню за ворами было нелегко, тем более — отыскать их в недоступных укрытиях; но чем больше они воровали, тем беднее становились их собственные жилища, потому как на любом воровстве лежит проклятие. Как за лошадьми следуют насекомые, что сосут их кровь, и как лошади не способны от них ускакать, сколь быстро они бы ни бежали, ведь в каждом лесу к прежним слепням да оводам прибиваются новые полчища, так же было и с нашими рыцарями. Промышляли они для самих себя, но и на них находились более искушенные умельцы, которые, словно собака, что довольствуется обглоданной хозяином костью, вернувшись с посылок и разного рода поручений, к которым были приставлены, не желали ничего, кроме самого лучшего, а потому присваивали самую ценную часть добычи, причем, решалось все полюбовно. Вокруг благородных разбойников стаями вились шлюхи, которым и перепадали самые лакомые куски; те, в свою очередь, занимались продажей награбленного, мошенничеством, приносившим им некоторый дополнительный доход; то, что оставалось у наших господ, они все равно в итоге тратили на кутежи и попойки, без которых, конечно, не обходится ни одна воровская шайка.

Там, где сейчас Ландсхут в кантоне Берн, тогда замка еще не было; старый замок Ландсхут, позже разрушенный жителями Берна и Золотурна, стоял на левом берегу Эмме, в крутом склоне Альтисберга, и сегодня еще можно узнать место, где он высился. Странная то была скала, в поросшем буком болоте, своего рода сторожевая башня посреди огромной долины, каковые в западной Швейцарии встречаются редко. Скала была необжитая, сквозь камни проросло несколько елей, землю покрывали кусты ежевики. Но за этим холмом, примерно там, где сейчас лесопилка, стояла приземистая, но просторная хижина, серую крышу которой можно было разглядеть только вблизи; там, в перекрестье ручьев, в трясине и ольшанике никто и не стал бы искать человеческого жилья. А если кто, сбившись с пути, и набредал на нее, то лишь по воле особого случая: одна тропа начиналась прямо от Эмме, другую же следовало искать по ручью, до которого долго пришлось бы добираться верхом, да и вряд ли бы кто что-либо заподозрил, пока небо было залито дневным светом. Пожалуй, в глаза бросался размер хижины, но путник мог подумать, что этот сухой клочок земли посреди богатых рыбой вод выбрали для сооружения общего укрытия рыбаки, и если бы он постучал в дверь, то лишь укрепился бы в своем предположении. Стучать бы ему пришлось долго, прежде чем получить ответ, наконец через узкую щель выглянула бы развеселая и полуголая бабенка или старуха с глубоко запавшими глазами на злобном лице и напустилась бы на него так, будто он разбойник, и спровадила бы туда, откуда пришел, сделав вид, что никакого иного пути к хижине нет. Хорошо еще, если он послушается указаний, и уж тем более, если цел и невредим снова выйдет на дорогу, не всем улыбнулась такая удача. Если же пришелец был хоть немного подозрителен или же внешний вид его сулил богатую добычу, то можно было быть уверенным, что на обратном пути он вдруг получит смертельный удар, а то и вовсе окажется внезапно в бурном ручье, и жизнь оставит его. Потому как жили в этой хижине не только девка со старухой, но и по меньшей мере один мужчина. Мужчину этого можно было бы назвать рослым, если бы не хромота; волосы у него когда-то были черными и густыми, теперь же свисали жалкими поседевшими клоками, лицо было смуглым, от природы ли, то ли оттого, что никогда не было мыто, — этого никто не знал. Лицо странным образом выступало из-под высокого лба, потому как не только нос был крив, но и сам овал лица изгибался, подбородок был словно скошен назад, а под носом в оскале кривился рот, и хотя говорил он много, казалось, удается ему это с трудом, и было видно, что рот этот создан скорее для того, чтобы разрывать на куски добычу, чем для речей. Таков был хозяин хижины — судя по всему, рыбак, а на самом деле — торговец краденым, а хижина была ни чем иным, как местом сходок благородных разбойников; странная же скала служила для обзора.