Вся моя жизнь - [17]

Болезнь брала свое, с каждым годом все больше. Гипертония, давно уже осложнившаяся параличом, все усиливалась. Отец еле передвигался. Началось угасание. 6 июня 1937 года он умер и был похоронен в русском секторе Ольшанского кладбища в Праге (а не в Париже, как ошибочно указывается в Краткой Литературной Энциклопедии).

Можно не любить и не ценить Д. Ратгауза как поэта, но едва ли можно сомневаться в его искренности и оспаривать тот факт, что редко у какого и значительно более крупного поэта стихи обладали бы большей музыкальностью. И в этом его неоспоримая заслуга. Никто не может отрицать его неоценимого вклада в сокровищницу нашего русского искусства — и в частности, в вокальную музыку — вклада, который совершенно неоспорим и вечен.

Хочется в заключение привести слова самого Д. Ратгауза из стихотворения последних лет:

…Но, может быть, песня останется

Иль слово одно от меня.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (не вошедшие в данное бумажное издание)

«Нет, это совсем другое!..»

Нет, это совсем другое!.. —

Это нежность и тихая грусть…

Не любишь — так Бог с тобою!

Не смотришь — не надо, пусть!..

Это чувство безмерно святое…

И в груди моей сказочный храм!

И хочется только рукою

Провести по твоим волосам…

«Студенческие годы». 1925. № 3 ДНИ

ДНИ

Они тягучие, медлительно вялые…

Они сверкающие безумной стрелой…

Они какие-то скорбно усталые,

Они орошенные тихой слезой,

Они переполнены болью желания,

Они возрастают в тоскливой тени…

Они — ожидание, одно ожидание,

Эти тоскливые, серые дни.

«Студенческие годы». 1925. № 3

В СУМРАКЕ

Тускнеет вечер. Вяло глохнут звуки,

И только бьют часы в девятый раз.

Ложится тень на стиснутые руки,

И мягче, и светлей глубины глаз.

Цветную лампу засветить нет силы,

И сумрак вьется, тусклый и немой…

Я с дрожью жду, когда твой голос милый

Произнесет: «А мне пора домой…»

И ты уйдешь. Задремлет вечер синий

И я скажу: «Он был в последний раз!»

Но звезд ласкающих жемчужный иней

Напомнит мне улыбку тихих глаз.

«Студенческие годы». 1925. № 3

НОЧЬЮ

Вновь вверху повиснет месяц старый,

Пальцы мне положит на ресницы.

Может быть, мне что-нибудь приснится

В странно-четкой полудреме жара.

В небе талом ночь роняет бусы

И лицо за синей тканью прячет.

В сотый раз я вспоминаю, плача,

Незаслуженных обид укусы.

Тишина, зловещая химера,

Закружилась в пляске неизменной.

Разве кто-нибудь во всей Вселенной

Боль мою великую измерит?..

Месяц мутный лезет выше, выше;

Тяжелеют пальцы на ресницах…

Я одна. Я не могу молиться…

Отвечай же, Господи, — Ты слышишь?!..

Прага, 12.2.1930

БЕССОННИЦА

Бездомный ветер огибал углы,

пошатываясь пьяною походкой.

Во сне дышали люди. Город плыл

сквозь ночь огромной парусною лодкой.

И люди спали. Мимо звезды шли,

как корабли по голубой эмали,

а мы, бессонные, считали корабли

и звезды и шаги часов считали.

И слушали, как пели поезда,

в ночную уходящие пустыню;

а грудь была торжественно пуста,

и сердце рыбой билось на простынях.

Волной качалась белая кровать,

разверзлись небом парусные крыши,

и в брызгах ночи родились слова,

которых никогда никто не слышал.

Рассвет закинул якорь у окна,

спуская сети к нам на подоконник,

и долго билась злая тишина

в висках, у горла, на сырых ладонях.

А утро, пахнущее ветром и углем,

встречало нас гудком мотоциклиста,

и город под сиреневым дождем

на старую опять вернулся пристань.

Но мы, певучие, чужими стали вдруг

под этими крутыми облаками, —

— усталым взглядом и бессильем рук

и непонятными стихами.

3.6.1932 «Меч». 12.1.1936

БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ

От фабричной продымленной пыли,

Из гудящих тоской городов,

Вас уносят моторные крылья

И скорлупы воздушных шаров.

Но тоска в этом мире — без меры,

Вас несет в аппаратах стальных

В голубые поля стратосферы

Под растаявший глетчер луны.

И, зарытым в чертежные сети.

Снится вам неотвязный кошмар

О какой-то безумной ракете.

Вас влекущей на розовый Марс.

Мы же, слабые, смотрим безмолвно

На заводов бетонную грань,

На чертежные четкие волны,

На прожекторов белую ткань.

Но и в нашем последнем бессильи

Равных нам авиаторов нет:

Нас уносят бумажные крылья

За орбиты остывших планет.

Прага, 1932 «Скит». I. 1933

«Вошел рассвет нежданно в каждый дом…»

Вошел рассвет нежданно в каждый дом,

Залив глаза бессонные тревогой.

Рождался шум каким-то новым сном

И оседал у тихого порога.

А улицы слабеющая мгла

Давилась долго пьяными слезами,

Горела блеском воспаленных глаз,

Томила голубыми синяками.

И стали новые слова — просты.

Как давние, знакомые потери.

Как путь от скомканных чужих простынь

До блоковской голубоокой Мери.

Шли уличные женщины домой.

Глотая жадно просветленный воздух.

Бессонная их ночь вела с собой,

И им на плечи осыпались звезды.

«Я сосчитать ударов не могла…»

Я сосчитать ударов не могла;

Опять часы смятеннее и реже.

Все тех же парков неусыпна мгла,

И улиц перелеты те же.

Маячат одинокие углы,

И пустота звонит у изголовья.

И только версты длинны и светлы,

Насквозь пронзенные любовью.

Бессильных слез уже не удержать,

А радости так было мало.

У дальних стрелок снится сторожам

Дрожание колес на шпалах.

Но невозможен больше твой возврат

Из страшного неведомого края.

Опять часы… И новый час расплат…

Я не боюсь. Я умираю.

6.11.35 «Скит». III. 1935

БОЛЕЗНЬ(«Голубиного зова глуше…»)

Голубиного зова глуше