Вся моя жизнь - [10]

Где давно никого уже нет;

Лишь над новыми, стекло-бетонными,

Тот же древний довлел силуэт.

Те ж мосты осеняли течение

Той же тихой, знакомой реки…

Вспоминала ушедшие тени я

И шалела от пьяной тоски.

Где умершая канула молодость, —

Сквозь тумана серебряный дым

Я бродила по мертвому городу,

А он притворялся живым.

«Я встану на холме и руки протяну…»

Я встану на холме и руки протяну, —

В зеленой чаше целый мир утонет.

Я буду пить глотками тишину,

Навстречу ветру повернув ладони.

Она — жива, ты слышишь? — тишина,

Задавленная тяжкою пятою,

Задушенная в каменных стенах,

Прибитая лавиной городскою.

Она жива, и дышит, и поет,

Дрожа мгновенным, небывалым чудом,

Пока ее не срежет самолет

И трактор не пронзит железным гудом.

И все-таки она — жива, жива!

Я унесу ее. Укутаю. Укрою.

Я сберегу ее. Пускай в моих словах

Она побудет. И уйдет со мною.

Посвящение

Кем будешь ты? Мир так широк перед тобой…

И все равно — поэт, шахтер ты или воин, —

Но ты ведь сын планеты нашей голубой:

Ты — Человек. И будь того достоин.

Покой

Оттрещали кузнечики, откряхтели лихие лягушки,

Грохот трактора замер в душистой холмистой дали,

Синева осенила густые лесные опушки,

Облака вслед за солнце ушли.

Зацепился за яблоню оранжевый месяц.

Притворился лукаво, бумажным большим фонарем,

Ночь склонилась над крышей, низко голову свесив, —

Поджидает, пока мы уснем.

«Было в детстве и юности море любви и тепла…»

Было в детстве и юности море любви и тепла, —

Даже грусть согревалась улыбчивым розовым светом.

Я привыкла к теплу, только жизнь от него увела,

Почему-то оставила в стыли и в холоде этом…

Ничего не пойму я: за что, за какие грехи

Наказаньем пришла неуемная, горькая старость?

И уходят друзья, и скудеют слова и стихи,

И одно ожиданье осталось…

«Голубая елка у порога…»

Голубая елка у порога.

Кружево березы за окном;

Иногда нам нужно так немного:

Шелк листвы, неприхотливый дом,

Немудреные слова привета,

Дни, окутанные тишиной…

И смолкает боль в душе, задетой

Жесткою безжалостной рукой.

Потом

Еще я живая. Живая. Меня вы живою запомните,

Остановитесь тихо. Задумайтесь. Помолчите.

Еще я здесь. Я присутствую в обжитой мною комнате.

Задумайтесь. Тихое слово мне на прощанье скажите.

Старость — всегда жалкая. Старость — надоедная,

Раздражающая, бестолковая, но до чего же — бедная!..

Уберегите меня от обиды и боли,

От своей, от чужой — вольной или невольной, —

От слова, от окрика в необузданной вспышке зла, —

Будет поздно, когда всем существом осознаете, что я — умерла.

«И все-таки всегда с тобой я буду…»

И все-таки всегда с тобой я буду,

Ежеминутно, ежечасно, всюду —

Когда почти что позабудешь ты.

Нет, не забудешь…

Вольно иль невольно

Почуешь ты едва заметной болью

Короткий блеск скатившейся звезды.

In memoriam

Прошла пора чудес. Я больше в них не верю.

Пути отрезаны от прошлого давно,

И навсегда, перед последней дверью,

Пожать нам руки было не дано.

Но я тебя благодарю за верность,

За память долгую — судьбе наперекор, —

Той нити дружбы, прочной и безмерной,

Такой живой, как будто до сих пор…

И смерть к тебе пришла, но то тепло осталось,

Что в душу мне тогда ты заронил.

Мне легче с ним назойливая старость

И доживания нерадостные дни.

«Широко я тебе распахнула настречу…»

Когда я читаю твои стихи обо мне,

почему-то мне всегда хочется плакать…

(Слова, сказанные в ранней юности)

Широко я тебе распахнула навстречу

Беспокойную, жадную душу свою.

А теперь поняла я — пустынен мой вечер,

Я одна на последнем пороге стою.

В чем-то я виновата. Я будто не знала,

Что построила замок на зыбком песке…

А теперь — все напрасно. Нет больше начала.

Ты ушла незаметно. Совсем налегке.

Даже дальнего эха я больше не слышу.

Ты ушла далеко. Ты совсем далека.

Мне ж пора собираться. Все выше и выше

Необъятной стеной вырастает тоска.

«Много ли дней или месяцев…»

Много ли дней или месяцев

Встанет еще предо мной?

Все-таки как-то не верится:

Круг оборвется земной…

Дальше — пути не изведаны;

Большего я не хочу.

Просто — нежданный, неведомый

Ветер задует свечу.

«Пушистый холм склоняется отлого…»

Пушистый холм склоняется отлого

И чей-то вьется след — едва-едва.

Как будто здесь кончается дорога,

А дальше — только тишь да синева…

«… НА СЛОВА РАТГАУЗА» (ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ)

В 1910 году мои родители переехали из Киева в Москву. На Поварской улице (ныне улица Воровского), напротив особняка графов Соллогуб (ходили легенды, что Лев Толстой описал его в «Войне и мире»), стоял дом под № 33 — особняк купцов Рябушинских. Здесь во дворе, в маленьком белом флигеле, помещалась наша квартира.

Домик был старый. Говорили, что ему уже по крайней мере сто лет. Я почему-то воспринимала этот факт не без гордости. Потолки были низенькие, комнаты совсем небольшие, и старинная обстановка придавала квартире особую прелесть.

Помню, гости, впервые приходившие к нам, восклицали бывало: «Как у вас уютно!». Хотя комнат, по понятиям того времени, было немного — пять, но расположены они были удобно, и в своей детской — солнечной комнатке, выходящей окном на выступ соседней крыши, откуда открывался вид на закоулок у Новинского бульвара (ныне улица Чайковского) и церковь Рождества Христова, — я была как-то изолирована от гостиной и кабинета, где обычно принимали гостей.