Вся моя жизнь - [105]

Куок предлагает проводить меня в отель, и мне становится легче. Меня обещают вкусно накормить, а после того как я высплюсь за ночь, отвезти в больницу, чтобы там осмотрели мою ногу. Неплохо было бы и голову мою осмотреть!

Мы едем до Ханоя час, и всю дорогу я не перестаю удивляться. Я ожидала увидеть отчаяние. Вместо этого я вижу людей – много людей, – которые спешат по своим делам, несмотря на недавнюю бомбежку. Нас обгоняют изрядно помятые военные джипы и грузовики с маскировкой из листвы. Я вижу бесчисленное множество военных обоих полов в форме защитного цвета, также с лиственным камуфляжем на касках, и мирных граждан, которые идут пешком, едут на стареньких велосипедах или везут их за собой по грязи и рытвинам, по сильно разбитой снарядами дороге. На гражданских конические соломенные шляпы, свободные белые майки и черные штаны вроде пижамных – традиционная одежда вьетнамских крестьян. Многие, чтобы не пачкать штанины в грязи и о велосипедные цепи, закатали их, обнажив жилистые ноги в черных резиновых сандалиях, таких же, как у Тома. Повсюду руины, дома без крыш и воронки.

Дома я не раз говорила с трибун, что считаю большим свинством с нашей стороны лупить суперсовременной техникой по маленькой захудалой стране. Теперь, когда я здесь и вижу, до какой степени эта страна действительно первобытна, всё это еще больше заслуживает порицания. Если бы не слайды Тома (неужели это было всего три месяца назад?), я бы и не подозревала, что вьетнамцы настолько стойкий народ.

Мост Лонг-Бьен через Красную реку разрушен, но рядом по плавучей бамбуковой понтонной переправе в город и из города тянется нескончаемый поток людей, военных джипов и грузовиков с солдатами. Я слыхала о том, что вьетнамцы способны буквально за минуты соорудить мост из бамбука и так же быстро разобрать и спрятать его. По узкому мосту можно идти и ехать только в одну сторону, поэтому направление движения периодически меняется. Мы продвигаемся медленно, с частыми остановками, я чувствую, как мост качается. На нем столько народу, что я боюсь, как бы он не рухнул. Кроме того, я боюсь, что вернутся бомбардировщики, и мы окажемся для них удобной мишенью.

Я сижу в машине, не в силах говорить. Меня переполняют эмоции – печаль и чувство вины за то, что делает правительство моей страны, вместе с восхищением этими людьми, которые живут своей обычной жизнью, я не верю своим глазам – это не сон, я действительно здесь, одна. Чудовищность происходящего меня подавляет. Мои спутники тоже молчат: видимо, понимают мое состояние. Я просто гляжу в окно машины, а у меня на коленях лежат чудесные свежие цветы – словно в насмешку над реальностью за окном.

Одно дело – теоретически отказаться от того определения “врага”, которое дает мое правительство. Но, глядя на этих солдат и грузовики, я понимаю, что не всё так просто. Мне не страшно – дело не в этом. Дело в том, что мы – тут, рядом с теми, чья задача – нанести нам поражение. Хотя я понимаю, что они воюют, защищаясь, а агрессор – мы, что очевидная правда на “их” стороне, а “мы” – это я. Всё словно перевернулось с ног на голову, как в “Алисе в стране чудес”.

Когда мы въезжаем в Ханой – растянувшийся во все стороны отстроенный французскими архитекторами бывший колониальный город с парками, озерами и широкими, обсаженными деревьями бульварами, – уже начинает темнеть. Мне объясняют, что те восемь самолетов, которые я видела, в самый разгар рабочего дня целились по табачной фабрике, больнице и по кирпичному заводу, расположенным в окрестностях города.

Мы проходим в шаткие вращающиеся двери и попадаем в старинный колониальный отель “Тхонг Нят”. В вестибюле с высоким потолком я вижу нескольких европейцев и двух американских журналистов. Мне отвели огромный номер на верхнем этаже, с вентилятором на потолке и кроватью под москитной сеткой. Кровать! Ногу мою страшно дергало, мне не терпелось лечь. Для меня приготовлены термос с кипятком, баночка с чаем, чайник, чашки, конфеты и сложенная отдельными пачками коричневая туалетная бумага; горячей воды для ванны – сколько угодно, говорят мне. Для ванны я слишком устала, однако счастлива наконец оказаться в отеле и чрезвычайно благодарна за все эти роскошества.

Около полуночи пронзительный вой сирены, возвещающий о налете, выдергивает меня из глубокого сна. У двери моего номера появляется горничная со шлемом для меня. Она пришла, чтобы проводить меня в убежище на заднем дворе отеля. Ковыляя по черной лестнице и темному двору, я вижу, что служащие гостиницы спокойно занимаются своим делом. Позже мне рассказали, что горничные состоят еще и в народном ополчении и во время воздушных налетов тоже надевают шлемы, берут винтовки и отправляются на крышу. Меня ведут вниз по лестнице в длинный, словно туннель, бетонный бункер со скамейками вдоль стен. Там уже сидит с десяток человек, все иностранцы, проживающие в отеле.

Это воспринимается легче, чем американские бомбардировщики в небе. Джон Салливан, директор квакерской организации “Американский комитет Друзей на службе обществу”, тоже тут. Он меня не узнает: возможно, просто видит меня в необычной обстановке (обычной ее никак не назовешь), но я действительно сама на себя не похожа – без косметики, растрепанная, усталая. Меня так и подмывает обратиться к нему: “Вообще-то я Джейн Фонда”.