Вся моя жизнь - [101]

Но далеко не только его острый ум сыграл роль в наших отношениях. Я была без ума от его колоритной ирландской веселости, которая удачно смягчала мою, как я считала, протестантскую сухость. Его едкий юмор, гибкое тело и забавная манера ходить, подволакивая ноги в резиновых вьетнамках и слегка подавшись вперед, словно на плечи его легла вся тяжесть вселенной, притягивали меня в не меньшей мере. И кроме того, у меня было ощущение, что он действительно хочет узнать меня. Он умел внушать женщинам, что перед ними – наконец-то! – тот самый мужчина, который способен проникнуть им в душу и понять их. Безусловно, я понимала, что накладываю на Тома идеализированный образ героя, в точности как он проецировал свои слайды на стену моей гостиной. Словно благородный рыцарь, он подоспел как раз вовремя, чтобы расставить всё в моей жизни по местам и спасти меня от хаоса. Бедный Том. Как обманчивы проекции! Наверно, никто из смертных не оправдал бы подобных чаяний.

Но не только этим он меня пленил – я впервые близко сошлась с человеком подобной биографии, то есть с американцем со Среднего Запада в третьем поколении, имевшим ирландские корни и занимавшимся во всех смыслах чистой работой. Он не был ни марксистом, ни маоистом, как нравится думать кое-кому из его критиков. Достаточно прочесть “Порт-Гуронское заявление” – программный документ движения “Студенты за демократическое общество”, одним из авторов которого был Том, – чтобы понять, насколько крепки в его политике демократические ценности.

Его мама Джин, похожая на воробушка, двадцать пять лет прослужила библиотекарем, не пропустив ни одного рабочего дня. Отец, Джек, работал бухгалтером в “Крайслер Корпорейшн”. Оба были родом из Висконсина, но в годы Великой депрессии семья перебралась в Ройал-Оук, пригород Детройта, где Том восемь лет посещал католический храм и приходскую школу.

Однако детство Тома было далеко не безоблачное. После Второй мировой войны его отец сильно запил, и спустя какое– то время его родители развелись. Джин посвятила себя сыну, замуж больше не вышла и с мужчинами не встречалась. Тогда, в начале шестидесятых, Том активно включился в борьбу за гражданские права, и его отец, консервативно настроенный республиканец, отказался общаться со своим единственным сыном – на тринадцать лет! Я часто размышляла о своем собственном дедушке, который полтора месяца не разговаривал с моим папой из-за того, что тот хотел стать актером, – но тринадцать лет! Том рассказывал мне о ссоре с отцом абсолютно спокойно, безо всяких эмоций. Но я могла только гадать, какой отпечаток наложила на Тома юность в доме с зажатым, необщительным отцом, который затем и вовсе перестал видеться и разговаривать с ним, и матерью, которая, хотя и была более или менее либеральной демократкой, боялась политической активности Тома.

Вероятно, вследствие этого Том, как и Вадим, мог заплакать из-за детей, животных или войны, но в любви и других интимных сферах, связанных, например, с потерей близких или предательством, никогда не проявлял сильных чувств – не мог позволить себе такой слабости. Эмоциональность презентации Тома маскировала его неумение открыто выражать чувства. Но я так привыкла к мужскому равнодушию, что Том показался мне самым чувствительным из всех знакомых мне людей, – а впоследствии я решила, что в наших трудностях, возникавших из-за недостатка открытости, виновата была главным образом я сама. Замечу, однако, что, если бы Том в то время обладал бы большим запасом эмоциональности, наверно, я в ужасе сбежала бы от него, сама не понимая почему. Жить в знакомой среде гораздо проще.

Но другие люди знали его с другой стороны. Однажды вечером, вскоре после того, как завязался наш роман, на пороге моего дома появилась женщина; ее звали Кэрол Курц, и она хотела видеть Тома. Я поняла, что ей надо встретиться с ним наедине. Я немного знала Кэрол Курц – они с мужем принадлежали к сообществу “красной семьи”. Я передала Тому ее просьбу, но он не пригласил ее войти, разговаривал с ней на лестнице. Через несколько минут вернулся в дом с сердитым видом. Я вышла проводить ее и увидела, что она плачет. Кэрол хотела восстановить контакт с Томом, утерянный после того, как его исключили из сообщества, и сохранить с ним добрые отношения. “У него нет сердца, он бесчувственный”, – сказала она. А я подумала: не может быть, чтобы она имела в виду моего Тома. Он не рассказал мне о том, что произошло между ними в тот день, но я никогда не забуду слов Кэрол, так сильно озадачивших меня.

Мало-помалу я выяснила, что, покинув “красную сeмью”, Том переехал из Беркли в Санта-Монику и там, никем не узнанный, писал книгу об индейцах и Вьетнаме. Той весной, когда наши с ним пути пересеклись, он снимал небольшую квартиру на пару с Леонардом Вайнглассом, гениальным адвокатом с тихим, вкрадчивым голосом; Леонард представлял интересы Тома на процессе о сговоре в Чикаго. Они жили в Венеции, живописном прибрежном районе к югу от Санта-Моники, на первом этаже. Мне казалось, что Том и его друзья наконец-то обеспечат мне укрытие от нещадно бивших меня штормов неопределенности. Я чувствовала, что с ним моя жизнь станет последовательной, упорядоченной и безопасной… так и получилось во многих отношениях. А в каких-то – нет.