Встречное движение - [55]

Федота я больше никогда не видел; господина Бонелли, как впоследствии я почтительно называл Фрэда, еще два-три раза, в других домах, при весьма странных обстоятельствах; для чего судьбе было угодно, чтобы они оказались у папы в этот день и час, почему именно они?! Неужели только для того, чтобы мы с папой успели за общим разговором и выпивкой привыкнуть друг к другу, познакомиться, чтобы ощутили себя родными среди чужих и чтобы не пришлось нам начинать разговор с вопроса, зачем я пришел…

Вскоре гости ушли, мы остались вдвоем, сидели, разговаривали на те же темы, что и при Федоте и Фрэде; папа признался, что вначале подозрительно отнесся к моему внезапному появлению:

— Вот ты, — со смешком говорил он, — если разобраться… если разобраться… отец в лагере, мать… вся твоя кровь для них вражья… И к тому же ты не отрекся! Ведь так?! Ах, от тебя этого не требовали… А почему? Ты окончил школу, поступил в институт… Еще небось и член этой ВЛКСМ? Скажи, тебя никогда не вербовали? Никогда?! А меня столько раз, и в лагере, и даже, представь себе, теперь пытались. А тебя — нет? Никогда? Такая вот удивительная история. Нет, право, все, что с нами со всеми — это проза нашей страны, а вот то, что с тобой, — это и есть приключение! Ну что ты побледнел? Думаешь, вот он, закоренелый сталинист, пострадал за собственную веру, точнее, за неверие, недостаточное неверие…

Он отвел глаза, пошевелил губами, пробуя на слух различные варианты фразы, потом, спохватившись, с раскаянием в голосе добавил:

— Вот ведь что может натворить с сознанием общественное бытие… Впрочем, этого тебе, к счастью, не понять… Слушай, а кто-нибудь знает, что ты у меня?

— Нет, никто, — заверил я.

— Никто? — повторил он. — А где адрес взял?

— В адресном бюро, — ответил я.

— А какого я года?

Я назвал.

— А откуда ты это узнал?

Я полез в карман и, как Остап Бендер, предъявил ему квитанции со словами «не значится» и одну — с адресом.

— Прости, — сказал папа, — прости, прости меня, пожалуйста, я, наверное, сумасшедший, но я — правда — не был таким… Ты меня помнишь?

Я слегка пожал плечами.

— Были — забыли, быльем заросли, — пробормотал папа, о чем-то сосредоточенно думая.

— Я тебе верю, — вдруг торжественно объявил он, — и докажу это, но сначала ты должен честно ответить мне на один вопрос: ты пришел, чтобы вернуться?

— Нет, спасибо, — поспешно ответил я и ужаснулся этому застольному «спасибо»…

— Ага, ага, — мне показалось, что папу это обрадовало, — тогда слушай: я дам тебе на хранение одну вещь — это моя жизнь, не та, что прожита, а та, которой только предстоит жить. На хранение, это не потому что боюсь, что она пропадет — вот видел Фрэда? Там, — он махнул рукой, — сохранится. А тебе, чтобы у тебя^ она была!

Я не ответил, не кивнул, молча смотрел на него.

— Два условия: никому! Никогда! Ни Сарычеву! Ни жене твоей будущей, ни любовнице — у тебя есть любовница?

— Да, — улыбнулся я, вспомнив об отвергнутой мною цели моего прихода.

— Никому! — продолжал папа, — это — первое. Теперь второе: пока я жив, ты не должен этого читать… не потому, что там что-то оскорбляющее тебя или маму… нет, но если ты прочитаешь и не вернешься ко мне, это будет подло, а если вернешься, значит, я тебя вынудил… Не спорь со мной, а скажи: да или нет?

— Да, — ответил я и поспешно добавил, — а нет ли еще и стихов?..

— Каких стихов? Каких таких стихов? — удивился папа, уже было доставший из-под стола завернутую в «Известия» и перевязанную веревочкой рукопись.

— Ну, Осипа Эмильевича или Марины Ивановны?

— А-а-а, — протянул папа, — интересуешься? Мой сын!

И поняв, что сморозил глупость, разозлился, раздраженно пошарил среди папок с машинописными текстами, вытаскивая одну-другую…

— Только с возвратом, понял?! — строго сказал он, протягивая мне рукописи.

И вдруг тихо сказал:

— Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой…

…Куда как страшно нам с тобой, — мы вышли со Стеллой из троллейбуса на остановке «Кинотеатр "Уран"», — товарищ большеротый мой…

Я читал ей на ухо, она сжимала мою руку, мы свернули в переулок.

— О, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак, — по кривой, с разбитыми ступеньками лестнице, тихо открыла дверь, темный коридор, комната, затаившаяся в самом углу коридора…

— А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом, — и сразу за дверью постель, и я теряюсь, дрожу, шепчу…

Она сама раздевает меня, бросает мои вещи на пол… дует из форточки откуда-то из-под потолка… аккуратно снимает, удерживая меня на вытянутой руке, платье, комбинацию, лифчик — красные борозды на теле там, где тугие резинки и застежки, зажигает свет… зажигает свет, Боже мой, как она некрасива, как я хочу ее! Закрывает глаза, темноватые веки под неснятыми очками, я глажу ее, я ищу ее, и вдруг она перегибается и овладевает мной.

— Заесть ореховым пирогом, да, видно, нельзя никак… дрожь, всплеск, судороги, прикушенный язык… И ее крик — упругий выхлест звука, вырывающийся из охрипшей груди…

Кто-то тяжело прошлепал по коридору, звякая ведром.

Мной овладела пустота, в которой нашлось место для чего-то, подобного брезгливости. Глухо и со стыдом я занимался вивисекцией произошедшего, мучая себя вырванными из общей картины, а главное, из чувства, деталями: лестницей, облупленной и вонючей, где запах мокрых окурков и запах мочи, окном под потолком, шагами соседа, красными узлами на ее теле, очками, запотевшими от прерывистого громкого дыхания, отчего она казалась слепой, с бельмами вместо глаз, светом, обнажившим все, что следовало бы скрывать, ее глухим урчанием, выдававшим досаду, животную досаду, и молчаливым сидением за столом, когда она быстро, по-студенчески ела, уже не обращая на меня никакого внимания…