Встречное движение - [51]

То, что Светка так безжалостно относилась к родителям, ни во что их не ставя, понравилось мне, и я готов был при случае отблагодарить ее… не объясняя, конечно, причины…

Мы провели у Чеховских весь вечер. Вначале я еще порывался сбежать, не досмотрев, чем же все это кончится, поэтому попросил разрешения позвонить.

Покинув Чеховских и Сарычева, я отправился по коридору. Телефона на столике не оказалось, длинный шнур вился по полу и скрывался за плотно прикрытой дверью одной из комнат… Я постоял в нерешительности: из-за двери доносился низкий, едва ли не мужской голос; конечно, я мог бы «не услышать», постучать в дверь, открыть, увидеть ту, что не пожелала видеть меня, однако что-то удержало.

В ожидании я двинулся дальше, через приоткрытую дверь заглянул в кабинет Чеховского; толкнул было и дверь в спальню, но она скрипнула, и я, с усмешкой извинившись перед ней, вернулся на прежнее место, постоял, прислушиваясь, — тишина… Однако стоило мне протянуть руку к двери, как раздался громкий, глуховатый смех — я отпрянул: мне почудилось в этом смехе что-1*о обнаженное, показалось, что я… подглядываю.

И все же уйти было выше моих сил — я стал прохаживаться взад и вперед, отмечая про себя, что квартирка маленькая, хотя кабинет хороший и потолки высокие, и даже есть чуланчик для домработницы…

О, этот чуланчик — уж он-то сыграет свою роль в моей судьбе, правда, нескоро: надо еще, чтобы Светка выросла, чтобы поехала на зимние каникулы со мною в Вороново… вернулась одна… надо еще, чтобы Сарычева настиг инсульт… Чулан после…

За закрытой дверью звякнула положенная на рычаг трубка — еще мгновение и Светка, выйдя в коридор, застукает меня… я поспешно вернулся к столу.

— Позвонил? — спросила Миля.

— Да, спасибо, — кивнул я.

Сарычев пристально посмотрел на меня.

— Тебе надо идти? — не выдержав, спросил он.

— Нет, нет, спасибо, — ответил я.

Чего я ждал, сидя на тесной кухоньке, где Миля, забыв о великих коленях и простых естественных нормах поведения, почему-то принимала нас?.. Или только нас?

Тут из коридора донеслись шаги, и мимо кухни, не здороваясь, прошла высокая девочка, дылда, нескладная, с голенастыми ногами из-под куцего халатика, ногами, правда, красивыми, хотя и не по меркам прошлого века, ибо я сразу определил, что ступня у нее уж никак не менее тридцать восьмого размера; прошла, небрежно шлепая в домашних тапках без задников, открывавших миру розовую ненатруженность пяток, открыла дверь в уборную, закрыла и оставила нас в некотором смущении ввиду непосредственной близости кухни и туалета.

— Н-да, — громко сказала Миля, но не нашла, о чем бы еще поговорить. И все тоже молчали.

В уборной спустили воду, все зашумело, заурчало, и тут же открылась дверь — голенастая шлендра, не удостоив нас даже смущением, протопала назад в свою комнату.

Так, впервые увидев Светку, я уже не мог ее забыть и в мыслях своих, и желаниях то и дело возвращался к ней…

…Меж тем достроили Лужниковский комплекс, разделили студенческие общежития, посадив на пропускных пунктах неподкупных теток, пустили по темным ночным аллеям бдительный моторизованный патруль, да и девушки мои повзрослели и романтике подъездов предпочитали диван за закрытой на крючок дверью…

Последней каплей, переполнившей чашу моего отчаяния, стало предательство Дюймовочки: в тот день, когда я ждал ее у входа в парк Горького, чтобы, выпив в полотняном шатре «Саперави» и съев два шашлыка (с чаевыми — три рубля), потом допоздна кружить по Нескучному саду, шарахаясь от каждого звука и вновь привычно находя друг друга в темноте, она предпочла встретиться с красноглазым альбиносом-аспирантом и только-то потому, что его приятель имел мастерскую, а сам пребывал на пленэре…

Не дождавшись, узнав, не простив падшую до подвала, я внезапно, к стыду своему, вспомнил о даче, о том ключе, который когда-то оставила мама в скворешне и никто оттуда не взял… Сев на троллейбус, я поехал в Серебряный Бор, таясь, пробрался к даче и, не обнаружив ключа, вернулся с твердым намерением поговорить с Сарычевым как мужчина с мужчиной.

В тот вечер Дмитрий Борисович пришел домой рано и навеселе; сообщил, что мы опять кой-кого догоняем, а потому приходить с работы он будет поздно, очень поздно и чтобы я зря не волновался…

Сердце щелкнуло во мне, как язычок английского замка, — вот оно, вот оно решение вопроса: хата, хаза — маленькая попка, трогательно умещающаяся в моих ладонях, вороний отлив коротко стриженных волос и неожиданно большая, всегда прохладная грудь, белоснежная в темноте, — на радостях я решил, что сначала прощу падшего «мальчика», а уж потом откажу…

…Однако в первый же вечер в пустой квартире, где можно было распахнуть все двери, включить музыку, голыми пить вино, я извелся от страха, то и дело гасил свет, подбегал к окну и, замирая, смотрел на пустеющие тротуары, прислушивался к каждому скрипу шагов… Мной овладела нервная дрожь, я торопил и себя, и Дюймовочку, накричал на нее, повалил на кровать и вдруг услышал, как из глубины поднимается лифт… Я считал этажи: раз, два…

Вскочил, бросился к дверям, накинул цепочку — тишина, молчание… Когда я вернулся в комнату, Дюймовочка уже была одета, вернее, надела кеды и лифчик, но ей тоже было жаль вечера и возможности вот так прекрасно, свободно, раскрепощенно… Она попыталась успокоить меня, смешно рассказывала о скрытой от постороннего глаза расцветке альбиноса, прыгала на кровати, как на батуте, с криком падала, целовала, позволяла целовать… пока мы оба не убедились, что все впустую; я все-таки пошел провожать ее, на лестничной клетке второго этажа вдруг обнял, прижал, давая почувствовать, что я. — это прежний я и все отлично, все как надо… Она молча вырвалась, убежала.