Встречное движение - [25]

…Домой она пришла промокшая, поникшая и, впервые вспомнив обо мне, заглянула в детскую, спросила в темноту:

— Ты здесь?! — подошла, легла рядом…

…На следующий день она отправилась в комнату на Сретенке, вошла, закрыла за собой дверь, достала из сумочки чистый лист бумаги и прихваченную для этой цели папину авторучку с золотым пером, написала два слова «СПАСИ СЫНА», ни точки, ни иного знака препинания не поставила, лист опустила на диван, край прижала подушкой, вышла из комнаты, закрыла дверь и на углу Просвирина переулка и Сретенки обронила с ловкостью, ей присущей, уже никчемный ключ в решетку водостока.

Чего только не успела она за этот последний день! Она побывала в бывшем Наркомате отца и рядом — в Приемной на Кузнецком, написала и отдала заявление в Приемную Верхдвного Совета; на телеграфе, напротив собственного дома, долго сочиняла письмо лично Вождю, но даже обращения придумать не смогла, а когда, заметив ее затруднения, ей предложил свои услуги какой-то потрепанный профессиональный писец, завсегдатай этих мест, внезапно поняла, что тратила время впустую. И тогда, порвав не только испорченные, но и чистые листы, она, не желая заходить домой, отправилась к маникюрше, а затем ужинать в «Метрополь», где за ее здоровье и красоту пили две мхатовские, тогда еще не старые, будущие реликвии… Прощаться не хотелось, пошли провожать, у нашего подъезда притормозили, смущенно стали расспрашивать, кто муж, узнав, веселились, кричали, что надо подняться, нагрянуть, отметить… Но у мамы из-под истончавшейся пудры почернел к ночи рубец, она выглядела усталой, сказала, что муж сейчас не здесь, впрочем, она… завтра будет там, где он, и, может быть, передаст привет…

Между тем весь вечер в нашей квартире звонил телефон и однажды долго и громко стучали в дверь; чтобы не слышать стук, я спрятался в шкафу среди маминых платьев, муфт, шалей, закрыл уши ладонями и, исплакавшись, в конце концов заснул.

В последний отпущенный ей день мама не сделала лишь того, чего не хотела делать: стыдясь случившегося, не стала просить о помощи ни Ивашу, ни Чеховского…

Она не знала, что второй день в Москве Дмитрий Борисович, что именно он звонил по телефону, ломился к нам в дверь и что в этот самый момент он открывает своим ключом комнатенку в переулке на Сретенке… До нашего ареста оставалось еще не менее двух часов, однако записка, край которой был придавлен подушкой, открыла Сарычеву, что его любимая женщина следует за мужем и на то ее воля…

В этом — объяснение дальнейшего поведения Дмитрия Борисовича. Сам он признавался, что, стоя перед закрытой дверью, был уверен: мама еще не арестована, и все же отступил…

Хорошо все-таки, что он не опустился до лжи: я, собственно, спрашивал об этом, только чтобы изобличить его элементарным доказательством — квартира не была опечатана… Услышав честный ответ, я в порыве благодарности признался ему в своем умысле. Он брезгливо посмотрел на меня и спросил, изобличаю ли я себя столь же ловко?

Во всяком случае я стараюсь, Дмитрий Борисович… читайте и судите сами…

…Мы оба дремали, когда раздались звонки в дверь. Мама вскочила, хотела прижать меня к себе, но в следующее мгновенье вспомнила заранее обдуманные действия, предохраняющие меня от психического срыва и пропускающие по узкому мостику обыденности из одной жизни в другую, — она решила облечь необычное в форму привычного, горечь — в облатку стереотипа, хотела САМА передать меня и спокойно проститься, считая, что ребенок своих эмоций не имеет, а лишь отражает чувства близких.

Не обняла, не прижала к себе, не заголосила — сказала:

— Не забудь поздороваться! — и пошла открывать дверь.

Ужели для того целых два с половиной года мои родители платили злобной француженке Дезире, чтобы я, шаркнув ножкой навстречу входившим, сказал:

— Бон суар, месье!

Месье был женщиной в двубортном пиджаке поверх крепдешинового платья.

— Здравствуй, мальчик, — сказала она, сбитая с заготовленной ненависти моей веселой ошибкой.

И тут, стыдясь своей нелепости и стремясь как можно быстрее загладить промах, я потянулся к руке «месье», чтобы галантно, в соответствии с многократно повторенными уроками, коснуться губами косточек… Испуганно и с опозданием «месье» отдернула руку, которую — так получилось — я лишь лизнул.

— Выродок, — скорее с растерянностью, чем со злостью пробормотала она, пряча руки за спину.

В это время из прихожей донесся мамин смех и одно-единственное слово: — ТЛЯ…

Дверь захлопнулась, появился мужчина, не обращаясь ко мне, спросил:

— Йода нет?

— Есть! — поспешно ответил я, подбежал к серванту, где вперемешку с винами, коробками из-под конфет, посудой не для гостей — для обихода, хранились лекарства…

— Угу, — поблагодарил он, по-прежнему не глядя на меня, взял йод и стал, едва слышно поскуливая, поливать распухшую кисть с кровоточащими разрывами на верхней части пальцев.

И вдруг я понял, что он протянул руку к моей маме, а она укусила его! Ну и прекрасно, пусть мучается!

— Больно? — с тайным злорадством спросил я… или не спросил.

Мужчина поставил прямо на зеркальную, «в огнях», поверхность гостиного столика истекающий каплями по бокам пузырек йода: я испугался, обернулся — привычного возмущенного возгласа не последовало, меж тем как виновник, не заметив совершенного, да и вообще забыв обо мне, идя к дверям, сообщил «месье»: