Встречи у метро «Сен-Поль» - [22]

— Вы уж простите, это старческое, — говорила бабушка. — Не слушайте его, на самом деле он любит и вас, и мадам Казерн. Надо бы когда-нибудь и нам съездить вместе с вами. Но малыш у нас на все лето. Его родители в этом году опять не закрывают ателье.

Бобштейн делал знаки Альберу. Кивал на жену и загибал палец — во врет! А потом потешно тряс головой, так что Альбер хихикал. Дед наклонялся к внуку и шептал ему на ухо:

— Жуткий сноб! Пять минут с ним провести — и то противно.

Только так он обычно и отзывался о соседе.

Был июль, стояла прекрасная погода, и, уводя Альбера в другую комнату, дед успел еще сказать:

— Вот увидишь, этот шмендрик с нижнего этажа опять потащится в Трувиль жариться на солнце и наживать болячки, вместо того чтобы оставаться здесь, как нормальные люди.

На другой день мадам Казерн притаскивала бабушке, к ее удовольствию, остатки еды из буфета. Поднималась наверх то с кусочком камамбера, то с полбатоном хлеба, то с парочкой чуть перезревших персиков — отдавала все соседке перед тем, как уехать и запереть квартиру на три недели.

Бобштейн, наоборот, терпеть этого не мог.

Он шел в столовую, где еще спал Альбер на раскладушке, и ворчал себе под нос:

— Что я, нищий? Я не могу купить себе коробку камамбера? Хоть бы скорей они уехали на свой курорт, скатертью дорога!

Альбер просыпался, удивленно глядел на часы — они показывали восемь.

— С чего это соседи будят нас так рано?

— Ага, ты понял! — радовался дед. — Ты видишь, как меня терзают? Всего восемь часов, а они уже два раза заявлялись со своими паршивыми помидорами и огрызком пирога. А что твоя бабушка? «Спасибо, мадам Казерн!», «Спасибо, месье Казерн!», «Желаю вам приятно провести время в Трувиле, мадам Казерн, отдохнете там от кухни, поживете на всем готовом!» И все такое прочее. Будь это не твоя бабушка, а кто-нибудь другой, я бы сказал, что она тоже снобка.

Альбер тер глаза:

— Деда, я хочу еще поспать.

— Я бы тоже поспал, — соглашался Бобштейн. — Если б этот чертов сноб не морочил мне голову со своим вокзалом и со своими чемоданами, которые я, видите ли, должен постеречь, пока он будет бегать за такси, — так захотела твоя бабка! Она что, думает, мадам Казерн не может постоять на тротуаре одна? Что налетит какой-нибудь разбойник и украдет ее вместе со всеми пятью чемоданами? Да на мадам Казерн никто ни за какие деньги не польстится! Ну ладно, я пошел.

Альбер вставал и смотрел в окно на деда, бабушку и мадам Казерн, они стояли у подъезда и ждали месье Казерна. Наконец подъезжало такси, месье Казерн выскакивал и воздевал руки к небу — Альбер догадывался, что он говорит:

— Скорей, скорей, мы опоздаем! Поезд отходит через три часа!

Так бывало каждый год, и каждый год, помогая грузить чемоданы, дед бурчал:

— Посулите мне лотерейный билет с главным выигрышем — и то я не поеду в этот ваш Трувиль! Пусть едут всякие снобы, если им так хочется. Мы тут без них вздохнем спокойно.

А бабушка — из года в год одно и то же! — пихала его в бок локтем:

— Да замолчи ты! Услышит человек — обидится! Что до меня, то я бы и без лотерейного билета согласилась поехать и пожить в гостинице.

В эту минуту Альбер открывал окно. Теперь он слышал, как дед захлопывает дверцу и, глядя вслед уезжающему вверх по бульвару Севастополь такси, говорит:

— Трувиль! Трувиль! Да разве там бывает такой свежий воздух, как здесь? Такие птички, как здесь? Разве там, а не здесь у меня семья?

— Деда, бабушка! — кричал им Альбер из окна. — Раз вы уж все равно внизу, купите на завтрак круассанов!

И Бобштейн, с гордо поднятой головой, обращался к жене:

— Небось в Трувиле не позавтракаешь круассанчиками с любимым внуком!

Джаз

Дело было году в пятьдесят четвертом. Или в пятьдесят пятом. А может, даже в пятьдесят шестом. Был такой Ицик Гиллеский, который преподавал иврит в синагогальной школе, играл на трубе и имел любовницу.

— Ну и что тут такого? — спрашивали доброжелатели. — Что, учитель иврита не может играть на трубе?

— Конечно, может, — отвечали недоброжелатели. — Но вот иметь любовницу? По-вашему, такое подобает учителю иврита?

Вот так судили и рядили родители учеников, директор школы, члены общины и ее президент.

Сам же Ицик Гиллеский поступал очень просто. Каждое воскресенье он вечером играл на трубе в ансамбле новоорлеанского классического джаза, раздувая щеки, заросшие густой бородой. А утром вел уроки Талмуда и современного иврита в небольшой школе при синагоге. Но вот вопрос: а как же любовница?

Любовница существовала только на словах! И первой это слово произнесла его жена в беседе с булочницей.

— Мало того, — задумчиво сказала она, — что муж играет на трубе, я думаю, у него еще и любовница есть.

На это булочница выпалила:

— Э, мадам Гиллеская, у них у всех любовницы! Не стоило бы вам позволять муженьку играть на концертах по ночам. Если мужчина по ночам не дома, значит, у него завелась любовница.

— Да нет. Это совсем не точно. Я просто сомневаюсь.

— Так можете не сомневаться, а прямо-таки плакать. Мой муж хоть ни на чем и не играет, но тоже той зимой завел себе любовницу: что ни понедельник, просиживал до поздней ночи с приятелями за картами.