Встречи с Лениным - [5]

Много глупостей было мною сделано во время голодовки. Например, желая показать, что "ничто меня не берет", - я, выматывая силы, боролся во время прогулки с соседями по камере. А самая большая глупость была сделана утром на седьмой день голодовки. Ванна в тюрьме была вещью редкой. На три этажа тюрьмы была только одна ванна и горячая вода в ней была один раз в неделю. Записавшись в очередь, ее ждали месяцами. Очередь моя пришла как раз во время голодовки. Я не хотел ее пропустить. Эффект от горячей ванны на ослабевший организм был молниеносный. Я начал терять сознание, едва вылез из ванны и с величайшим трудом дополз до моей камеры. С этого момента силы стали {21} стремительно падать, в конце одиннадцатого дня я еле держался на ногах. Если бы я сидел в тюрьме при коммунистическом режиме в управление Сталина - то, что я описываю, не могло бы иметь места: за попытку чего-то требовать, угрожая голодовкой, мне просто бы всадили пулю в затылок. В царствование Николая II-го правительство не прибегало к таким приемам и вечером одиннадцатого дня голодовки, к общему удивлению, стало известно, что охранное отделение решило меня освободить. Действительно, в 6 часов следующего дня, т. е. 31 декабря, двери тюрьмы предо мною открылись и через полчаса я был уже дома.

Мы, а это значило - два брата - Виктор и Леонид Зеланд, студенты, как и я, Политехнического Института, моя жена и я - жили тогда настоящей коммуной, на редкость дружной. В общую кассу поступали не одни заработки и денежные средства, а наши радости и горести, мысли и желания, знания и незнания. Мы корпели над схемами II и III тома "Капитала" Маркса, вместе анализировали книгу Э. Бернштейна, копались в старых марксистских журналах "Новое Слово", "Начало" и "Жизнь", спорили о философии, рьяно отвергали вышедший сборник "Проблемы идеализма" и единогласно признавали замечательной книгу Ленина "Что делать".

После узкой и темной тюремной камеры настоящее блаженство сразу перелететь в иной мир, в ярко освещенную комнату и, сидя на диване рядом с женой, любоваться зажженной елкой, которой встречает меня наша коммуна Канун Нового Года! Какое удовольствие класть в рот всякие вкусные вещи, приготовленные для встречи со мною этого Нового Года. "Коммуна" знала, что меня выпускают из тюрьмы, об этом прокурор сказал жене. Виктор, умильно глядя на меня, говорит: ешь! Леонид накладывает на тарелку огромные куски ветчины, колбасы и густо смазывает их горчицей: ешь! Никому (глупая молодость!) в голову не пришло, что после стольких {22} дней голодовки нельзя класть в рот вещи в количестве превосходящем всякие разумные пределы. За забвение этого правила, за пожирание, еще в тюрьме, перед выходом, нескольких кусков черного черствого хлеба, вообще за голодовку я расплатился потом язвами желудка и многими неприятными последствиями. В жизни за всё нужно платить. Всё, что случается сказывается на каком-нибудь последующем этапе.

Ощущение блаженства продолжалось не более 30-35 минут. Послышались шаги кого-то, быстро подымавшегося к нам на четвертый этаж. Резкий звонок, заставивший нас всех вздрогнуть, и незнакомый студент вручает мне записку от M. M. Тихвинского. Это был блестящий профессор химии в Политехническом Институте. С давних пор социал-демократ, он лично знал Плеханова, Аксельрода, Засулич, был приятелем Красина, Кржижановского и других партийных "генералов". На съезде Союза Русских социал-демократов в Женеве в 1900 г. он участвовал под псевдонимом "Брей". С появлением "Искры" он стал "искровцем" и оказывал партии громадные услуги.

Для "Искры" он собирал очень значительные средства. Из одного разговора его с Ленгником (тоже партийный генерал, которого он устроил лаборантом в Институте) я узнал, что на дело революции ему удалось однажды получить несколько тысяч рублей даже от Бродского - киевского миллионера и большого реакционера. С. M. Тихвинским, так же как и его женой В. А. Тихвинской (она тоже была с.-д.) я познакомился в 1900 г. и часто у них бывал. Бывать у них было тем интереснее, что он всегда первым в Киеве получал вышедший No "Искры". Извлекая его из какого-то хранилища, помахивая им пред моим носом, он говорил: ну, рассказывайте, что делается в низах, в награду получите "Искру"! "Низы" это было подполье, студенческие и рабочие кружки, сходки. Всем, что делалось там - Тихвинский очень интересовался. Его судьба, {23} как и множества других русских интеллигентов - трагична. После смерти его жены (окончившей свои дни самоубийством) Тихвинский, до этого крепко связанный с большевистским крылом партии, стал от него уходить. В 1917 г. он был противником октябрьской революции, а в 1920 г., находясь уже в Петербурге, был обвинен в заговоре против советской власти, объявлен злостным контрреволюционером и, по настоянию большевистского наместника Зиновьева, расстрелян. Через 16 лет Зиновьев, в свою очередь, был объявлен контрреволюционером и за оппозицию Сталину расстрелян в подвале Московского ГПУ. Герцен прав: революция, как Уран, беспощадно поедает своих детей.

В записке, переданной от Тихвинского, стояло: "немедля ни минуты, приезжайте ко мне". Посланник уходит. Мы остаемся одни. Переглядываемся, радости от встречи уже нет на наших лицах. Я прощаюсь и ухожу. У Тихвинского, занимавшего квартиру в одном из зданий Политехнического Института, я нашел симпатичного инженера Г. M. Кржижановского, входившего вместе с Лениным в 1893-5 г.г. в петербургский союз социал-демократов и вместе с ним высланного в Сибирь в Минусинскую область. Он считался другом Ленина, и одно время (до 1906 г.) был с ним даже на ты. В Киеве он появился только в 1903 году, служил в управлении Юго-Западных железных дорог, куда его устроил всё тот же Тихвинский.