Встречи на берегах Ёдогавы - [46]

— О, так вы миллионер!

— Ну что вы, это не много. Жизнь в Японии дорогая — инфляция, цены растут постоянно: я получаю в месяц сто пятьдесят тысяч иен. В моем возрасте и при моем положении (все-таки я начальник отдела) — это маловато. Приходится прирабатывать. Два-три раза в неделю пишу обзоры международной жизни. Читаю «Правду», «Известия»… Советских изданий у меня больше, чем у кого-либо в Японии. За обзоры я получаю тысяч пятьдесят в месяц, а всего имею двести тысяч. Это — минимум для семейного человека моего возраста. Ваша партия сумела добиться прекрасного пенсионного обеспечения для народа. У нас на пенсию рассчитывать не приходится.

— Какие книги о Японии вам запомнились?

— Писали о Японии многие. Пильняк, Эренбург… Но так, как Овчинников, не писал никто. Он сумел тонко подметить своеобразие японского характера. Трудно поверить, что он не говорит по-японски. Кстати сказать, великий наш русист Фтабатэй Симэй, наверно, очень плохо знал разговорный русский, но очень хорошо передавал суть русского характера. Важно по-своему увидеть мир. Тогда ты вправе рассчитывать на успех. И книга вызовет интерес.

— Какими качествами должен обладать писатель?

— Прежде всего, он должен быть патриотом.

— Есть ли у вас собственные произведения?

— Недавно я выпустил небольшую книгу «История русской культуры» по материалам вашего ученого Тихомирова… Меня особенно интересуют Рублев, Феофан Грек, Пугачев, Петр Первый. Моя книжка — первая в Японии в таком роде.

— Что побудило вас участвовать в работе выставки?

— Причин много, и одна из них — сентиментальность… Да, да! Помните, в конце павильона экспонат «Гонза и Соза»?

Еще бы! Там всегда толпились посетители. Даже мамонт, высившийся напротив, не всех любознательных отвлекал от витрины: из-за стекла глядели на вас две восковые головы почти в натуральную величину. Там же были выставлены и некоторые документы далекой эпохи, в которую жили два первых японца, ступивших на нашу землю.

…То было страшное время «бироновщины». Еще долгих семь лет оставалось править Россией ненавистному немцу Бирону, когда в один из дней лета тысяча семьсот тридцать третьего во дворец императрицы Анны Иоанновны ввели двух заморских гостей. Зело удивлена была государыня, когда пред монаршие очи предстали чужеземцы — черноволосые, с раскосыми глазами, неведомой речью. Не внешний облик их поражал (на Руси, слава богу, изрядно живало инородцев) — судьба их была необычной.

Свирепый тайфун пощадил двоих: купец Соза и десятилетний мальчик Гонза попали на берег — на русскую землю. Потерпевших бедствие встретили гостеприимно, выходили, и сам губернатор Сибири отправил их через несколько лет в далекий Петербург. Японцы приняли православную веру и новые имена. Соза и Гонза стали Кузьмой и Демьяном. Изучив русский, они начали преподавать свой родной язык в открывшейся школе японского языка при Российской Академии наук. В Японии я видел новое издание русско-японского словаря — впервые в России его составил японец Демьян.

— Мне не раз приходилось бывать в СССР, — говорит Исигуро-сан, — и всегда, когда я видел в Ленинградском этнографическом музее восковые изображения Гонзы и Созы, на глаза наворачивались слезы… Полжизни я провел за границей, вдали от родины, и мне понятно чувство тоски, которое испытывали мои соотечественники Гонза и Соза. Я был бы тронут до глубины души, думал я, если бы встретился здесь, в Токио, с двумя моими далекими предшественниками, которые умерли, не осуществив своей мечты вернуться на землю предков. И я загорелся энтузиазмом…

Закончить рассказ о переводчике «Ветки сакуры» хочу его же заключительными словами из интервью газете «Майнити» перед открытием выставки: «Все старались. Странно, что я один выплыл на поверхность…»

Из поэтического дневника

ГЭМБАКУ-ТОСИ

Хиросиму и Нагасаки, ставших жертвами американских атомных бомб, японцы называют «гэмбаку-тоси», что значит «город атомной бомбы».

Иероглиф — загадочный символ,

Иероглиф — таинственный сумрак,

Иероглиф — и пепел, и свиток,

И стенанье стреноженных суток,

И хрипенье младенца во чреве,

И как свечи оплывшие — камни,

И как черные камни — деревья,

И зрачки на песке — словно капли…

О сплетенье и были и сказки

Ярче тысячесолнцевых молний!

Словно идолы с острова Пасхи

Иероглифы смерти безмолвны.

Иероглифы траурно тусклы

И бесстрастны на сером утесе…

«Город атомной бомбы» — по-русски,

По-японски — «гэмбаку-тоси».

Но горят, но кричат, как живые,

На знаменах, вздымающих небо,

И печатные, и кружевные

Иероглифы боли и гнева!

Хиросима, июль 1967 г.

ШИРОКИЙ ОСТРОВ

В переводе с японского «Хиросима» означает «широкий остров». В центре Хиросимы высится памятник с изображением погибшей от лучевой болезни девочки Садако, сжимающей в руках журавля — символ здоровья и долголетия.

Хиросима — «широкий остров»…

Это зданья сгоревшего остов.

Это тень на стене человека,

Это скопище тел, кунсткамера.

Это вера, сраженная намертво,

В гуманизм двадцатого века.

На широком острове — город.

На широком острове — горе.

Но ликует буйная зелень

Средь омытых дождем расщелин

Но дымят воскресшие трубы,

Но целуются снова губы,

И не видно, не видно пепла —