Встречи на берегах Ёдогавы - [27]

Сегодня снова боль в груди моей.

И думаю: «Уж если умирать,

Уеду и умру в родном селе! [9]

Последний сборник Такубоку, «Свист и свисток», создавался в период увлечения поэта социалистическими идеями. Он посещал кружки, где революционно настроенные интеллигенты вели жаркие политические споры. Но, к сожалению, только споры. Об этом с горечью говорит Такубоку в стихотворении «После бесконечных споров». Пылкие сердца, горячие головы! Но никто из споривших не предлагал, подобно русским единомышленникам, идти «в народ». И когда поэт встретил среди них не случайного попутчика революции, а настоящего борца, он проникся к нему огромным уважением. Встречу сохранило потомкам стихотворение «Надгробная надпись».

Свою недолгую и печальную жизнь Исикава Такубоку посвятил народу. Мечта о новом завтрашнем дне, о революции не покидала поэта до последнего вздоха:

Верно, думают с грустью об этом жена и друзья, —

Ведь смертельно я болен, и все же

Говорю беспрестанно о революции вновь!

Но Такубоку не только демократический поэт, глашатай социальной бури. Такубоку — тончайший лирик, воспевший любовь, душевную человеческую привязанность:

Как в груду мягкую скопившегося снега

Пылающие щеки погрузить —

Вот так бы полюбить!

А как трогательно пишет поэт о матери, раньше времени состарившейся от нужды и горя:

Я в шутку

Мать на спину посадил,

Но так была она легка,

Что я не мог без слез

И трех шагов пройти!

Эти строки невольно воскрешают в памяти другие, написанные в другой стране:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Много общего у двух этих разных поэтов — Есенина и Такубоку. И свежесть чувств, и нежность души, и грусть, и молодость, и надежды… О родственности их поэзии когда-то говорил академик Н. И. Конрад. Об этом пишет и современная японская критика. Но более всего это подчеркивают стихи. Можно немало привести примеров. Но мне хотелось бы обойтись еще одним. Вспомним, с какой теплотой писал Есенин о животных, о «зверье», которое, «как братьев своих меньших, никогда не бил по голове». Вспомним «Собаке Качалова»:

Пожалуйста, голубчик, не ложись.

Пойми со мной хоть самое простое.

Ведь ты не знаешь, что такое жизнь.

Не знаешь ты, что жить на свете стоит…

А вот трехстишие Такубоку:

В тот день, когда я голодал,

Так добра была морда собаки, что в лицо мне

                                            глядела,

Голодная, тонким виляя хвостом!

…На берегу реки Китаками, где протекало детство поэта, на фоне белоснежной горы Иватэ высится огромная глыба камня, воздвигнутая в честь Такубоку. На полированной поверхности памятника высечены строки поэта, посвященные родной реке и плакучей иве. Те же строки, к которым каждой весной с ветвей цветущих деревьев взывает звон колокольчика:

Вы перед глазами у меня,

Берега далекой Китаками,

Где так мягко ивы зеленеют,

Словно говорят мне:

«Плачь!»

«Русское поле…»

Роберт Бернс был крестьянином, Лермонтов — военным… Есть поэты — врачи, сталевары, архитекторы… Сколько поэтов — столько профессий. А может ли стать поэтом работник торговой фирмы? Вещественное доказательство у меня в руках: сборник, отпечатанный на гектографе в количестве трехсот экземпляров самим автором, тогда еще работником фирмы «Токо Буссан».

«Туманом не будешь сыт», — говорят в Японии. У Усами Наоки — семья, и поэтому приходится совмещать литературный труд со службой.

Вспоминается моя первая встреча с Усами… В ослепительном блеске юпитеров замерли ожидающие взлета стальные птицы. Нескончаем поток провожающих. В тот далекий осенний вечер шестьдесят второго года я провожал в Японию моего друга — переводчика и литературоведа Накамото Нобуюки, стажировавшегося на курсах русского языка при МГУ. Самолет уже взмыл в воздух, когда я увидел рядом с собой молодого японца в сером плаще. Он что-то спросил по-русски с сильным акцентом. Кажется, как пройти к стоянке такси. Разговорились.

— Усами Наоки, — представился незнакомец.

Я вздрогнул. Однофамилец? А если действительно… И, сдерживая волнение, твердо сказал:

— Я знаю, вы поэт.

Мой собеседник изумленно уставился на меня. Молчание затягивалось. Наконец он нарушил паузу, медленно и не очень уверенно произнес:

— Да, я пишу стихи…

— Ну как же, как же, — подхватил я, — например, стихотворение «Посвящается полицейской дубинке», вы написали его в 1952 году…

Узенькие глаза японца расширились до предела. Мне пришлось раскрыть свои карты:

— Я журналист и переводчик японской поэзии.

И, к великому удовольствию поэта, все еще не верившего своим ушам, я прочитал его стихотворение, которое в переводе В. Н. Марковой включено в книгу] «Японская поэзия» (1954):

Браво, умнее нельзя решить,

Такого еще не видано сроду!

Полицейской дубинкой

                            вы сокрушить

Хотите борьбу за мир и свободу!

В глупой злобе

                нечего пялиться!

Нас не разбить

                и железною палицей!

Но разве мы из стекла?

                           Едва ль!

Мы — живая сталь!

Мы — живая сталь!

Сойдитесь,

            сколько вас про запас,

Ударьте,

           и разнесется звон!

Ударьте

           по одному из нас,