Встреча с хичи - [4]

Воспоминания Мари-Клементин Бенабуше,

генерального секретаря ООН.

1. СОВСЕМ КАК В СТАРЫЕ ВРЕМЕНА

Прежде чем меня расширили, я почувствовал то, что не испытывал уже тридцать лет, и потому поступил, как не считал себя уже способным. Начал грешить в одиночестве. Отправил свою жену Эсси в город совершить поход по ее предприятиям. Во все коммуникационные системы дома дал команду «Не беспокоить». Вызвал свою информационную систему (и друга) Альберта Эйнштейна и отдал ему приказы, от которых он нахмурился и начал сосать свою трубку. И вот вскоре все в доме стихло. Альберт неохотно, но послушно отключился, я удобно лежал на диване в своем кабинете, из соседней комнаты негромко доносился Моцарт, в воздухе пахло мимозой, свет был приглушен – и вот вскоре, говорю я, я произнес имя, которое не произносил уже десятилетия.

– Зигфрид фон Психоаналитик, я бы хотел с тобой поговорить.

На мгновение мне показалось, что он не появится. Но вот в углу комнаты, возле увлажнителя, возникла туманная дымка, что-то блеснуло, и он уже сидит.

За тридцать лет он нисколько не изменился. На нем темный плотный костюм, такого же покроя, как на портретах Зигмунда Фрейда. На пожилом ничем не примечательном лице не прибавилось ни морщины, глаза все так же блестят. В одной руке блокнот, в другой – карандаш, как будто ему нужно делать записи! И он вежливо сказал:

– Доброе утро, Роб. Я вижу, вы отлично выглядите.

– Ты всегда начинаешь с того, что пытаешься вселить в меня уверенность, – говорю я, и он слегка улыбается.

Зигфрид фон Психоаналитик на самом деле не существует. Это всего лишь психоаналитическая компьютерная программа. Физического существования у него нет; то, что я вижу, всего лишь голограмма, а слышу я синтезированную речь. У него даже имени нет, потому что Зигфридом фон Психоаналитиком его назвал я несколько десятилетий назад: я не мог тогда разговаривать с машиной, не имеющей имени.

– Вероятно, – задумчиво сказал он, – вы меня вызвали, потому что вас что-то тревожит.

– Совершенно верно.

Он с терпеливым любопытством взглянул на меня; в этом он тоже не изменился. Сегодня у меня много гораздо более совершенных программ – в сущности, есть одна программа, Альберт Эйнштейн, которая настолько хороша, что об остальных я и не думаю, – но Зигфрид все-таки тоже хорош. Он всегда пережидает меня. Знает, что нужно время, чтобы то, что таится в моем сознании, обрело словесную форму, и потому не торопит меня.

С другой стороны, он не позволяет мне просто мечтать.

– Можете вы сказать, что вас тревожит в данный момент?

– Многое. Разное, – отвечаю я.

– Выберите, – говорит он, и я пожимаю плечами.

– Мир очень беспокоен, Зигфрид. Со всем тем хорошим, что происходит, почему люди... О, дерьмо! Я опять начинаю, верно?

Он мерцает.

– Что начинаете? – подбадривает меня.

– Говорю о мелочах, а не о главном. О настоящем.

– Неплохо, Робин. Не хотите ли сказать мне, что главное?

Я говорю:

– Хочу. Так хочу, что, мне кажется, сейчас заплачу. А я уже давно этого не делал.

– Вы очень давно во мне не нуждались, – указывает он, и я киваю.

– Да. Совершенно верно.

Он ждет немного, медленно вертя карандаш в руке, сохраняя выражение вежливой дружеской заинтересованности, то самое неосуждающее выражение, с каким я всегда его вспоминал между сеансами, потом говорит:

– То, что на самом деле беспокоит вас, Робин, глубоко скрыто и, по определению, трудно формулируемо. Вы это знаете. Мы это видели вместе – много лет назад. Я не удивлен, что вы все эти годы не испытывали во мне потребности, потому что, очевидно, жизнь ваша складывалась хорошо.

– Да, очень хорошо, – соглашаюсь я. – Наверно, гораздо лучше, чем я заслуживаю – минутку. Говоря это, я проявляю скрыто чувство вины? Чувство неадекватности?

Он вздыхает, но продолжает улыбаться.

– Вы знаете, я предпочитаю, чтобы вы не говорили как психоаналитик, Робин. – Я улыбаюсь ему в ответ. Он ждет некоторое время, потом продолжает: – Посмотрим на нынешнюю ситуацию объективно. Вы приняли меры, чтобы нам никто не помешал – или не подслушал? Услышал то, что не предназначено даже для ближайшего друга? Вы даже приказали Альберту Эйнштейну, своей информационной программе, не регистрировать этот разговор, не включать его ни в какой банк данных. То, что вы собираетесь сказать, должно быть очень личным. Может, вы стыдитесь этого вашего чувства. Это говорит вам о чем-нибудь, Робин?

Я откашливаюсь.

– Ты это точно подметил, Зигфрид.

– И что же вы хотите сказать? Можете сказать это?

Я бросаюсь, очертя голову:

– Ты чертовски прав, могу! Очень просто! Очевидно! Я чертовски старею!

Так лучше. Когда трудно сказать, просто скажите. Это одна из тех вещей, что я узнал в те далекие дни, когда трижды в неделю изливал свою боль перед Зигфридом, и это всегда действовало. И, сказав, я чувствовал себя очищенным – ну, не счастливым, проблема все-таки не решена, но клубок зла вышел из меня. Зигфрид молча кивает. Смотрит на карандаш, который вертит в руках, ждет, чтобы я продолжил. А я знаю, что худшее позади. Я знаю это чувство. Хорошо помню по тем прежним бурным сеансам.

Теперь я не тот, что тогда. Тот Робин Броадхед испытывал сильнейшее чувство вины, потому что оставил любимую женщину умирать. Теперь это чувство вины давно исчезло – и помог мне в этом Зигфрид. Тот Робин Броадхед так плохо о себе думал, что не верил, что кто-то может отнестись к нему хорошо, и у него было мало друзей. Теперь они у меня есть – не знаю. Десятки! Сотни! (О некоторых из них я собираюсь вам рассказать). Тот Робин Броадхед не мог принять любовь, а я уже четверть века состою в прекрасном браке. Так что я совсем другой Робин Броадхед.