Встать! Суд идет - [21]

Она не удивилась.

— Проходи, — засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески.

Возле печки была еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из розового муравчатого ситчика лежала выстиранная и выглаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одежду для сына или мужа в праздничное утро.

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Наверное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех, — прошамкала она, словно оправдываясь.

Поддерживая разговор, я кивнул:

— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

— Не для себя, — махнула рукой старуха.

— Понимаю, — сказал я.

Лариса, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожалуй, она правильно сделала, что поселилась у бабки Насти. Старая да молодая…

— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительного? — спросил я.

— Это когда конь убег?

— Да, когда пропал конь. Может, кто посторонний приходил? — подсказал я.

— Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…

— Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?

— Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.

— А кто такой Анатолий?

— Сын мой. Младшенький.

Я удивился: почему Лариса никогда мне не говорила, что у бабки Насти есть сын?

— А сколько вашему сыну лет?

— Пятнадцать ныне будет, — ласково сказала старушка.

На вид бабке Насте далеко за семьдесят. Но в деревне женщины часто выглядят куда старше, чем в городе. И все же. Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногодки… Представляю, как бабке Насте трудно было растить. Сама еле ходит.

— А где ваш сын? — спросил я.

— Бегает, наверное. Может, на речку подался с пацанами. Их дело такое — шустрить да баловаться. Придет с улицы, переоденется, — показала она на рубаху на лежанке. — Они, пацаны, хуже поросят: чем лужа грязнее, тем милее.

Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки — народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти у самой околицы. Далеко от сельисполкома.

— Так, может быть, вы все-таки вспомните?

— Да что вспоминать? Нечего, милок, — ответила старуха, как бы извиняясь. — Разве что пес брехал? Так он каждую ночь брешет. С чего брешет — не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше.

— Придется, — вздохнул я. — Сын ваш скоро придет?

— Кто его знает? Може, до вечера не забежит.

— А кушать?

— Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Помидоров, морковки и огурцов так натрескаются, что и без обеда обходятся.

— Это верно. Ну я пойду, — поднялся я.

Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.

— Не слыхал, Ларису скоро выпишут?

— Не слыхал, — ответил я.

— Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оставить? Ему и постирать надо, и накормить.

— Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.

— Милости просим, заходи. — Старушка тихо улыбалась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке.

Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.

Честно говоря, мне не верилось, что Денисов-старший и Зара не знают, где Чава.

Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, то какой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?

Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется, открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя…

После совещания у начальника райотдела милиции я первым делом сбегал на рынок. Купил самый большой арбуз и пошел в больницу.

Лариса мне обрадовалась. Она достала где-то нож и алюминиевую миску. Мы устроились в садике. Возле каждой скамейки стояло ведро для корок, потому что теперь к больным приходили обязательно с арбузами.

— Ты любишь арбуз с черным хлебом?

— Не знаю. Не пробовал.

— Постой, принесу хлеба.

Она снова побежала в палату.

Я был озадачен. Вела она себя так, будто не существовало ни Чавы, ни Маркиза. Мы сидели как хорошие, близкие друзья.

— Здорово с хлебом, правда? — спросила Лариса.

— Действительно, — подтвердил я.

— Это я здесь научилась, в колхозе.

— И давно ты здесь?

— Второй год. Сразу после культпросветучилища. — Она засмеялась. — У тебя милиция — по призванию?

— Почти…

Лариса недоверчиво усмехнулась.

— Ну и у меня, значит, почти… Все девчонки хотят быть актрисами и чтоб обязательно знаменитыми, а становятся библиотекарями, учительницами, швеями.

Мы не съели и половины арбуза, а уж больше не могли.

— Дима, скажи честно, ты по делу ко мне или просто проведать? — неожиданно спросила Лариса.

— Вообще-то поговорить надо, — вздохнул я.

— Ты молодец.

— Это почему?

— Противно, когда врут. Ну давай спрашивай.

— Пойми меня правильно, — неуверенно начал я, — никого никогда не интересовало бы то, что происходило у вас в последние дни с Сергеем… — Я посмотрел на нее, какая будет реакция.