Вспомни о Флебе - [2]

Когда было установлено, что Разум за дымовой завесой аннигиляции избрал именно этот путь, остановить его было уже невозможно. Он несся по гиперпространству на маленькую и холодную планету, четвертую по счету от единственного желтого солнца ближайшей системы.

И точно так же невозможно было принять какие-либо меры против света от взрывающихся боеголовок, заранее организованного в простейшую систему знаков, описывающих то, что случилось с кораблем, а также статус и положение спасшегося Разума: эта информация легко прочитывалась любым, кто видел этот призрачный свет, распространявшийся по Галактике. Но хуже всего было то (и будь в их электронные мозги заложена такая опция, вражеские компьютеры пришли бы в замешательство), что планета, на которую под прикрытием взрывов устремился Разум, была не из тех, которые можно легко захватить или разрушить; на нее и приземлиться-то было невозможно. Это был Мир Шкара, система вблизи области пустого пространства между двумя галактическими рукавами, называемой Сумрачным Заливом. И это была одна из запретных Планет Мертвых.

1 СОРПЕН

Уровень жидкости достиг его верхней губы. И хотя он изо всех сил прижимался затылком к каменной стене камеры, нос едва-едва поднимался над поверхностью. Нет, он не успеет высвободить руки, он захлебнется.

В темной камере, среди жары и вони, с лицом в поту и крепко зажмуренными глазами, он, пребывая в трансе, частью сознания пытался свыкнуться с мыслью о собственной смерти. Но было что-то еще, как невидимое насекомое, жужжащее в тихой комнате, что-то, что не хотело уходить, не было ему нужно и только мешало. Это была фраза, неуместная, бессмысленная и такая старая, что он даже не знал, где мог услышать или прочесть ее – она непрерывно кружила внутри его головы, точно камушек, который гремит внутри кувшина:

Джинмоти с Бозлена-два убивают наследственных ритуальных палачей из ближайшего семейного круга Короля-на-год, топя их в слезах Континентального Симпозавра в сезон его печали.

Некоторое время, когда его мучения лишь только начинались и транс не был таким глубоким, он спрашивал себя: что случится, если его вырвет? Это было еще до того, как дворцовая кухня – пятнадцатью или шестнадцатью этажами выше, если его прикидка была верной – спустила свои отходы по извилистой канализационной сети в эту камеру-клоаку. В бурлящей жидкой массе всплыли наверх гнилые объедки, которые остались от другого бедолаги, захлебнувшегося здесь в грязи и отходах; тогда-то он и почувствовал, что его может стошнить. Он почти утешился, рассчитав, что это никак не приблизит его смерти.

Потом – обуреваемый тем судорожным легкомыслием, что нередко приходит при смертельной угрозе, когда остается лишь ждать, – он подумал: ускорят ли слезы его смерть? Теоретически – да, но практически это не играло никакой роли. А потом в его голове начала перекатываться эта фраза.

Джинмоти с Бозлена-два убивают наследственных ритуальных палачей…

Жидкость, которую он так отчетливо слышал, чувствовал и обонял – и, возможно, увидел бы, если бы открыл свои совершенно необычные глаза, – слегка колыхнулась, и он ощутил ее прикосновение к нижней части носа. Он почувствовал, как она перекрывает ноздри, наполняя их вонью, от которой его желудок чуть не вывернулся наизнанку. Но он тряхнул головой, пытаясь еще сильнее вжаться черепом в камни, и отвратительное сусло отступило. Он фыркнул носом и снова задышал.

Теперь ему оставалось всего ничего. Он снова проверил запястья – без толку. Чтобы освободиться, понадобится час или даже больше, а у него оставалось – и то если повезет – лишь несколько минут.

Транс рассеивался. Сознание во всей своей ясности возвращалось к нему, будто мозг хотел в полной мере прочувствовать свою смерть, свое угасание. Он попытался думать о чем-нибудь важном, или увидеть в мгновение ока всю свою жизнь, или внезапно вспомнить о какой-нибудь старой любви, о давно забытом пророчестве или предчувствии, но в памяти не было ничего – только бессмысленная фраза и страх захлебнуться в помоях и нечистотах других людей.

«Ах вы ублюдки», – подумал он. С юмором и оригинальностью у них было неважно. Вот разве что эта изобретенная ими смерть, элегантная и ироничная, была не лишена того и другого. Как они, вероятно, радовались, волоча свои одряхлевшие тела в туалеты банкетного зала, чтобы в буквальном смысле этого слова испражниться на своих врагов и тем самым убить их.

Давление воздуха возросло, и донесшееся издалека урчание жидкости возвестило о скором прибытии новой порции. «Ах вы, ублюдки! Надеюсь, хоть ты, Бальведа, сдержишь свое обещание».

«Джинмоти с Бозлена-два убивают наследственных ритуальных палачей…» – думала часть его мозга, пока трубы в потолке, клокоча, пополняли теплую массу жидких нечистот, заливших камеру почти до самого верха. По лицу прошла волна и откатилась, дав ему лишь секунду, чтобы через нос набрать полные легкие воздуха. Потом жидкость снова медленно поднялась, коснулась нижней части носа и остановилась.

Он задержал дыхание.

Сначала, когда его только подвесили, он чувствовал боль. Его руки в узких кожаных мешках были схвачены толстыми металлическими скобами, крепко прикрученными к стенам камеры над его головой. Связанные вместе ноги болтались внутри стальной трубы, тоже закрепленной в стене, что не давало ему ни перенести хотя бы часть своего веса на ступни или колени, ни подвинуть ноги больше чем на ширину ладони прочь от стены или в другую сторону. Труба заканчивалась чуть выше колен. А над трубой его старое немытое тело было прикрыто лишь тонкой и грязной набедренной повязкой.