Вспоминая Алданова - [8]

Действительно, Алданов жестоко „расправлялся" с разного рода словесными украшениями, уничтожал все красивости, вроде описания дворцовых великолепий, вычеркнул описание скудной библиотечки своего героя, оставив ему только Священное Писание да еще какой-то роман Жюль Верна, который служил ему копилкой. Кому придет в голову перелистывать какую-то книгу? Затем Алданов убрал имеющиеся в первом варианте повести не привычные для его уха советские словечки типа „буза", „собирай манатки", „пока", „гвоздь парень". Можно предположить, что он боялся — и это было бы на него очень похоже — что вставлял их в свои диалоги не вполне кстати, не совсем так, как это было принято в разговоре эпохи. Вычеркнул он и упоминание о тургеневском „лишнем человеке", примененное к своему герою. Вероятно, он подумал, что тургеневский образ едва ли уместен для истребителя филоксеры — занятие, которое сам Алданов отнюдь не презирал, тем более, что его Иван Васильевич в свое время напечатал в ученых изданиях статьи об „опрыскивании" и борьбе с виноградной блошкой, а одно это, с точки зрения Алданова, уже было достойно уважения.

Конечно, все эти сокращения и маленькие изменения носят исключительно технический характер и морали маленькой „притчи" никак не меняют, не затрагивают основной ее идеи — опять-таки „неизменной" роли случая в истории; в данном примере эту роль, в первую очередь, выполняет болезненное состояние Рузвельта. Наряду с этим, всплывает на поверхность и другое пристрастие Алданова воскрешать тех маленьких людей, которые незаметно находятся в тени исторических событий, может быть, сами не ведая о том, что происходит за их спиной.

Добавлю, что перед тем, как засесть за роман о французской революции, Алданов долго работал в архивах и библиотеках, заполнял свои рабочие тетради выписками и, таким образом, располагал почти необъятным материалом. Но все же он счел нужным встретиться с Оларом и Ленотром, автора ми классических трудов по этой эпохе. Он хотел добиться от них подтверждения правильности своих гипотез, указаний, что он не совершил хотя бы еле заметных фактических погрешностей.

Можно поэтому думать, что, имея достаточно связей, ему удалось проинтервьюировать кого-либо из тех, кто в составе иностранных делегаций находился в те дни в Ялте, — конечно, не из числа тех, которые появлялись на авансцене, да, кстати сказать, „звезды" едва ли сумели бы нарисовать беллетристу нужные ему детали. Но все, что он мог услышать от свидетелей, как обычно, он подвергал критическому анализу, рассматривал сквозь свои „стетоскоп". Заполняя своим мелким почерком белые листы бумаги, он восстанавливал перед собой реалии, внимательно знакомился с газетными репортажами, прислушивался к разговорам вернувшихся из Крыма военных корреспондентов, но до конца никому не доверял, не верил в точность яко бы общеизвестных фактов, считал, что в описании каждого из них обязательно есть какая-то, хотя бы незаметная с виду трещинка или что всегда они при глажены и причесаны. Так он поступал всегда за своим письменным столом или еще чаще за столиком кафе, где он любил работать, может быть, более охотно, чем у себя дома. Суммируя все извлеченное из разных источников, он воздвигал над всем свои собственные „надстройки" и они были тем зерном, от которого произрастало его повествование. Рассмотрение вариантов маленькой повести „Истребитель" только служит тому красноречивым примером.

В конце повести герой ее, Иван Васильевич, про ходит мимо тех мраморных львов, которые украшают лестницу Воронцовского дворца, опустевшего с завершением конференции: один из львов спит, другой рычит, третий готовится к прыжку. Глядя на них, Иван Васильевич подумал: „Да, за все бывает расплата, кроме того, за что расплаты не бывает". Эти несколько самых последних слов Алданов для нового издания повести вычеркнул и в этом вычеркивании несомненно заключается центр тяжести всех поправок, они как будто отражают некоторое изменение историософской концепции автора, которое произошло за несколько лет, прошедших со дня окончания Ялтинской конференции. За этот короткий срок он что-то в себе перерешил и пришел к выводу, что „за все бывает расплата". Только когда она приходит? — может спросить нетерпеливый читатель.

Устами Ивана Васильевича Алданов заранее отвечает ему. „Нет, конечно, нельзя сказать, будто меня не касается то, что делается во всех этих и других дворцах, только мы никого не интересуем, нам ни от кого нечего ждать и я — грешный буду, видно, и дальше жить, как жил, буду работать, пить по вечерам наливку и любоваться этими волшебными садами".

Алданов любил иносказания, не будучи символистом был неравнодушен к символам, не будучи поэтом знал и чувствовал поэзию, но, главное, „он принял решение нигде не быть актером, а всюду зрителем всевозможных ролей, разыгрываемых на театре мира". Я ввел эту фразу, поставив ее в кавычки, потому что это не мои слова, я воспользовался переводом из биографии Декарта, написанной неким Байе и вышедшей в 1691 году. Но оговорюсь — меня, само собой разумеется, засмеяли бы, если этой цитатой я вздумал бы проводить какую-то, самую отдаленную параллель между великим философом и русским беллетристом. Такая мысль была мне, конечно, в корне чужда, тем более, что сам Алданов, говоря о себе, всегда избегал пышных слов и громоздких сравнений и принял бы такое сопоставление за насмешку. Но эта фраза опять-таки дело случая — попалась мне каком-то алдановском тексте, и мне показалось, что она может быть уместна, чтобы закончить посвященную его памяти статью.