Вслед кувырком - [44]

— Ой, Джек, прости! Очень больно?

Боль в руке — как звенящий колокол, ясная и проникающая. Может, все-таки кость сломана? Глаза наполняются слезами, но он скорее умрет, чем прольет хоть одну.

— Я забыла про твою руку, — говорит она. — Честное слово, прости меня!

— Оставь меня в покое.

От дрожи в собственном голосе он ярится еще сильнее, отодвигает плечом Джилли и здоровой рукой поднимает опустевшую банку. И продолжает идти, не разбирая дороги, просто от Джилли подальше.

— Ну, не надо, Джек! — догоняет она его. — Не будь ребенком. Я не хотела, я же сказала.

— Джилли, я тебя предупреждаю.

— Слушай, давай ты меня тоже стукнешь? Я не буду давать сдачи, обещаю.

— Не хочу я тебя бить.

— Хочешь-хочешь!

— Не хочу! И заткнись.

— Я же знаю, что ты чувствуешь. Я же тоже это чувствую. Так что не пытайся мне соврать.

— Ладно, может, и хочу. Но я не дурак. Даже если ты не дашь сдачи, все увидят. И достанется мне, а не тебе.

Какое-то время они молчат. Джек снова может шевелить пальцами, боль в руке уходит. И тут Джилли говорит:

— А давай влезем в океан.

— Чего?

— Никто не увидит, что делается под водой. И ты меня ущипнешь. Как захочешь сильно. Как захочешь долго. Я не шевельнусь и не пикну. И будем в расчете.

Это заставляет его остановиться. Он смотрит в синие, как бассейны, глаза сестры, жутко серьезные. Она встречает его взгляд, не говоря ни слова. Он знает, что она всерьез. Он ощущает ее честность и решимость, силу такую же мощную и потенциально разрушительную, как вихри урагана Белль, и столь же недоступную влиянию извне. Она пугает его не только своей неумолимой цельностью, не признающей препятствий и не знающей ни сомнений, ни колебаний, но и тем, что это вызов, как было вчера, когда она подначила его войти в воду. «Иди, а не то…» Он отворачивается.

— Все равно синяк будет.

— Мы сядем по горлышко. — Джилли все еще смотрит на него, не моргая. У нее на все есть ответ. — Ущипнешь меня через купальник. Тогда никто не увидит.

Джека слегка мутит. Как вообще до такого дошло? Был какой-то момент, где он чего-то сказал или сделал, с виду совершенно невинное, но это запустило цепную реакцию причин и следствий, приведших к здесь и сейчас? Если бы он только мог определить этот момент, удержать его мысленно и призвать достаточную волю и желание — или отчаяние, — мог бы он изменить его… и тем изменить историю? Не это ли случилось вчера, и не раз, а дважды? По крайней мере дважды, потому что это могло бы случиться и больше раз, только изменения такие мелкие, что он их просто не заметил. Может быть, это происходит непрерывно, и процесс ревизии идет секунда за секундой под поверхностью сознания, а результаты ему видны — если вообще видны — в мимолетном ощущении дежа-вю.

Джилли берет у него из руки банку, ставит на песок и свою ставит рядом. Стайка перевозчиков бежит прочь, ножницами мелькают черные, как у трубочистов, ноги. Джек будто от всего отстранен, будто он одновременно и проживает жизнь, и фиксирует ее как наблюдатель, на полмгновения впереди — или позади? В любом случае не синхронно с реальностью.

Океан тянется до горизонта, лежит, раскинувшись, под солнцем, и гладь его нарушают лишь всплески пловцов да чуть подальше — блестящие фиберглассовые корпуса да белые паруса прогулочных яхт и других лодок. Некоторые стоят на якоре, другие дрейфуют в течениях, а третьи движутся быстрее под действием собственной тяги вдоль берега, и шум их моторов — как мурлыканье времени, разомлевшего на жаре. А совсем далеко видна пара больших кораблей — танкеры идут друг другу навстречу вдоль побережья Атлантики. Джеку они кажутся величественными и задумчивыми, словно айсберги, и при этом такими же воздушными, как дым, поднимающийся мазками к синему небу из их труб. Их вид наполняет непонятной тревогой, и Джек отворачивается, упирается взглядом в какую-то точку ярдах в двадцати от берега, где плавают на воде чайки, похожие на раскрашенных деревянных подсадных уток. Другие чайки патрулируют небо, и то и дело какая-нибудь из них падает камнем в воду, оставив едва заметный всплеск.

Сколько их, думает Джек, не всплывает обратно, пойманных неожиданно чем-то таким, чего не заметили их острые глаза сверху? И вздрагивает, вспоминая, как сам едва избежал гибели. Хочется ли ему снова туда? Если допустить, что там затаилось нечто, шевеление чего он ощутил в глубинах, а теперь оно совсем проснулось и ждет его возвращения?

— Смотри, какая вода спокойная, — говорит Джилли, чувствуя его нерешительность. — Бояться нечего.

— А я не боюсь, — отвечает он, сам зная, что это неправда.

— Тогда иди, а не то…

Забавно, думает он. Те самые слова, которыми она вчера его затащила в воду. Когда-то, когда родители еще были вместе, близнецы чем-то дико разозлили Билла (чем — все давно уже забыли), убежали от его гнева в свою спальню (у них тогда еще была общая спальня) и заперли дверь. Он дергал ручку и стучал в дверь, а они забились под кровать Джека, цепляясь друг за друга и дрожа.

— Открывайте! — орал он, как воплощение Страшного Серого Волка. — Пустите, а не то…

Уточнений не требовалось: неясная угроза была куда ужаснее своей неясностью, и наконец они отперли дверь и встали перед ним, держась за руки, трусливые отступники своего дела, предатели доверия друг друга. Наказание, как и преступление, уже никто не помнил, но слова Билла застряли в памяти и стали призывом к оружию: напоминанием о нехватке стойкости, приказом больше такого не допустить. Одну руку Джека сжимает Джилли, другую он сам стискивает в кулак и позволяет сестре завести себя в воду. На этот раз, думает он, она хотя бы идет вместе с ним.