Всеобщая история чувств - [43]

У Кафки есть рассказы (например, «Голодарь»), в которых герои профессионально терпят мучения, в том числе и боль, а публика платит деньги за сомнительное удовольствие наблюдать за их страданиями. История знает и реальных «мучеников-профессионалов», артистов самоистязания, для которых боль означала не то, что для всех нас. Эдвард Гибсон, комик начала XX века, был известен как «ходячая подушка для булавок» – он позволял желающим втыкать в свое тело булавки, а однажды с его участием на сцене изобразили распятие, пробив ему гвоздями ладони и ступни. Но зрители начали падать в обморок, и власти остановили представление. В Германии был свой знаменитый самоистязатель Рудольф Шварцкоглер, чьи «представления», заключавшиеся в том, что он полосовал себя бритвами и ножами, вселяли ужас даже в публику, восторгавшуюся сценами садизма. Могут ли такие люди вовсе не чувствовать боли? Не перепутаны ли у них «провода», ведущие к центрам боли и удовольствия? Или же они, как и Т. Э. Лоуренс, испытывают боль во всей ее ужасной силе, но умеют не замечать ее?

Поцелуи

Секс – это крайнее проявление близости, наивысший из всех возможных вид соприкосновения, когда два человека, как инфузории-туфельки, сливаются воедино. Мы играем в пожирание, поглощение друг друга, мы ласкаем друг друга, мы пьем выделения друг друга. Целуясь, мы делимся дыханием, открывая врата крепости своего тела любимому человеку. Мы словно укрываемся под теплой сетью поцелуев. Мы пьем изо ртов друг друга, как из колодцев. Покрывая поцелуями другое тело, мы губами и пальцами составляем карту новой местности, останавливаясь в оазисах сосков, на холмах бедер, изгибах реки позвоночника. Это нечто вроде тактильного паломничества, ведущего нас в храм вожделения.

Часто мы сначала трогаем гениталии любимого человека и лишь потом видим их. Остатки давнего пуританизма, как правило, не позволяют нам показывать друг другу свою наготу, прежде чем мы не настроимся на это поцелуями и ласками. Даже в импульсивном, самозабвенном сексе имеется свой этикет, протокол. Но поцелуй может иметь место и вне сексуального контакта; при определенном доброжелательном отношении людей друг к другу поцелуй – это не столько прелюдия к половому акту, сколько знак глубокого расположения. Поцелуи бывают жадные, дикие, бывают бесшабашные, бывают мимолетные и легкие как перышко. Как будто в сложном языке любви есть слово, которое можно произнести лишь тогда, когда губы соприкасаются с другими губами, как будто это безмолвное соглашение, скрепленное поцелуем как печатью. Стиль секса может быть деловитым и неромантичным, но поцелуй – это вершина сладострастия, это то, на что не жаль никакого времени, это сладкий любовный труд, от которого дрожь волнения пробирает до самых костей, когда предвкушение нарастает, но наслаждение сознательно сдерживается; это радостная пытка, порождающая яркое крещендо эмоций и страсти.

Когда я в начале шестидесятых училась в старших классах, благовоспитанные девочки еще не позволяли себе полноценного секса – мало кто из нас знал тогда, что это такое на самом деле. Но как же мы любили целоваться! Мы целыми часами целовались на разболтанном переднем сиденье позаимствованного у кого-то «шеви», который во время езды громыхал, как сломанный сервировочный столик; мы целовались изобретательно, обнимали наших мальчиков сзади, будто мчались на мотоциклах, от вибрации которых бедра у нас размягчались, как желе; мы вызывающе целовались за террариумом с черепахами в парке, или в местном розарии, или в зоопарке; мы целовались изысканно, чередуя мелкие вдохи с мелкими движениями губ; мы целовались пылко, когда язык становится как раскаленная кочерга; мы целовались, не замечая времени, и любовники всех времен должны понимать наше вожделение; мы целовались яростно, порой до боли, застывая в напряженном оцепенении, от которого щемило душу; мы целовались вычурно, как будто впервые изобрели сам поцелуй; мы целовались украдкой, когда встречались в коридорах между уроками; мы целовались от всей души, в укромных уголках на концертах, как, по нашему убеждению, должны были вести себя рыцари музыки и страсти, наподобие The Righteous Brothers[39], и их дамы; мы целовали предметы одежды или вещи, принадлежавшие нашим парням; мы целовали собственные руки, посылая нашим парням воздушные поцелуи через улицу; мы целовали свои подушки по ночам, как будто это были любовники; мы целовались бесстыдно, со всей буйной жизненной силой юности; мы целовались так, будто поцелуи могли спасти нас от самих себя.

Перед моим отъездом в летний лагерь, что считалось подходящим времяпрепровождением для четырнадцатилетней девочки из пригорода в Пенсильвании, мой ухажер – моим родителям он не нравился (не та религия), и они запрещали нам встречаться – взял за обыкновение каждый вечер проходить восемь километров и забираться в окно моей спальни, чтобы всего лишь поцеловать меня. Это был не «французский» поцелуй с открытыми губами, которого мы еще не знали, и рук мы при этом не распускали. Это были всего лишь те искренние и сентиментальные полудетские поцелуи, от которых голова кружится, когда твои губы плотно сжаты, и ты испытываешь такое томление, что земля уходит из-под ног. Потом, летом, мы переписывались, но осенью, после возвращения в школу, наш роман прекратился сам собой. Я все еще помню те летние ночи, помню, как этот мальчик прятался в моем шкафу, если в комнату вдруг заходили родители или брат, а потом он, наверно, с час целовал меня и уходил, чтобы вернуться домой, пока не совсем стемнело, и как я восхищалась его преданностью и могуществом поцелуя.