Всемирный следопыт, 1931 № 04 - [12]

Экспедиция засняла ряд интереснейших кадров для бытовой картины из жизни камчатских племен. На целлулоидной пленке запечатлелась динамика туземной жизни. Киноаппарат сдал в архив мертвую статику фотоаппарата, который пригвождал к негативу туземцев, в суеверном страхе застывших перед человеком под традиционным черным сукном и со стереотипной фразой: «Спокойно, снимаю».

Туземный крематорий

Кончался камчатский август.

Туманы клубились по утрам в долинах; быстро вяли травы от утренних заморозков. Матовый иней серебрил по ночам крыши села.

В просторной избе, отведенной киноэкспедиции тигильским туземным риком, не угасая всю ночь горел красный фонарик. Мокрые целлюлоидовые змеи проявленной пленки выползали из никелированных баков; остро пахло грушевым экстрактом и пряным ароматом трубочного американского табака.

Утром в избу пришел охотник Вивик. Он кивнул головой и, как обычно сообщил дежурную новость:

— Под Лысой сопкой ноне старого Укипа жечь будут. Вчера помирал. Сто и два годы старик жила.

Спешно зарядили изрядно поцарапанный боевой «Белл-Хауэлл». По-человечески заохали от боли лошади. Туземцы упорно вьючили их по-своему — вьюк у брюха. Ехали долго, и утомительный путь, изредка чередуемый с торопливыми привалами в лесной глуши, нагнал здоровую усталость и зверский аппетит.

Наконец приехали. Но отдыхать было некогда.

На окаймленной пихтами полянке, у пригорка, дымились костры. У яранги покойного Укипа толпился народ — свои родичи и приехавшие за сто километров соседи.

Мертвец в нарядной меховой парке, в расшитых узорами торбазах, с тарбаганьим пенкеном на голове, лежал, прикрытый оленьими свежими шкурами.

Гости весело и оживленно болтали. Грех печалить ушедшего в мир духов, и так ему горько! Пили ведрами густой чай, жевали сморщенные мухоморы.

— Мукомор лучше «пирта», — объяснял кинооператору Вивик. — Мукомор жуешь — плясать, петь будешь. Пирт пьешь — драться лезешь, сердито живешь.

Никто не оплакивал покойника, кроме двух его жен, изможденных старух. Трое молодых мамутов, с заплетенными в косички черно-синими волосами, весело перебрасывались засаленными картами. Друзья покойного подравнивали аккуратно уложенный посредине поляны высокий костер.

Потом старший из родственников Укипа острым голубоватым клинком разрезал шкуру яранги. Покойника вынесли через щель; седой подбородок его торчал кверху. Укип болел долго, и его щипчики для выдергивания волос бездействовали во время болезни.

Труп долго укладывали на ложе из смолистых дров. Без слез и песнопений окружили костер и зажгли. Трещало пламя.

А в стороне бешено трещал павловский «Белл»; рядом, ловя ременной петлей за покрытые пушком ветвистые рога, валили на мох молодых олешков, кололи их и свежей кровью, собираемой в чашки, плескали в потрескивающий костер. Двадцать четыре любимейших оленя провожали покойного зверобоя в его последний путь. Они носили Укипа при жизни по тундрам и долинам запада, они же должны были довезти хозяина и до мрачного царства смерти.

Внук Кукуна получил свое имя

Павлов с ручным аппаратом был вездесущ.

Он ел и спал урывками и с жадностью скряги копил в плоских круглых коробках конденсацию быта страны, запечатленную на прозрачной пленке.

Раз ему удалось попасть на коряцкие «крестины».

Молодая мать только что вышла из своего ритуального заточения: женщина после родов должна по обычаю прожить в отдельной маленькой яранге больше месяца. Новорожденного — темноволосого, пухлого и смуглотелого мальчишку — торжественно вымыли холодной водой, насухо вытерли кедровыми мягкими стружками и засунули в сплошной меховой костюмчик «на вырост». В этом расшитом тесемками, бисером и бубенчиками мешке новый житель Камчатки должен был провести все время, пока не научится ходить.

Женщины сели в кружок. Сияющий от счастья отец торжественно поднял ребенка и поднес его к группе уважаемых стариков. Два патриарха взяли в руки «тарарикан» — скрепленный под прямым углом угольничек из двух палочек. С угла тарарикана свешивалась отвесно жильная нитка с камешком на конце.

Установив тарарикан неподвижно так, что камешек перестал качаться на нитке, старики дали знак. Тогда все сидевшие начали хором выкликать имена предков и старших родственников новорожденного.

— Пелла-ат! Ичу-ун! Араку-уль! Ку-ку-ун! — нараспев выкрикивали все, не спуская блестящих от ожидания глаз с тарарикана.

На слове «Кукун» руки стариков дрогнули и камешек закачался.

— Кукун! Кукун! — радостно загудела яранга.

Новорожденный стал Кукуном, в честь деда, знаменитого охотника. Родня и гости задымили трубками. На поляне женщины резали полусырую оленину из котла с похлебкой.

— По мере оседания на землю, — рассказывает нам тигильский учитель-коряк Пеллатов, — коряки переходят на русские фамилии, прибавляя обычное русское «ов» к основному имени. Мой отец был коряк Пеллат. Обрусел и стал Пеллатовым.

— Он жив?

— О, да. Мы любим долго жить. Если не свалит повальная болезнь, не сломает шеи тяжелая лапа медведя или не опрокинется на волне «бат», коряк живет долго, бывает до ста лет.

— А правда, что среди племен севера свирепствует оспа, сифилис и прочие тяжкие болезни? — спросил я.