Всемирный следопыт, 1930 № 10-11 - [10]
И это в наш век социальной революции, индустриализации страны, в век электричества и радио!..»
«Мне хочется написать пару слов о наших хозяевах, о людях, в доме которых мы живем вот уже три с лишним месяца.
Фома, носящий здесь вполне официально комичное, звание «халтурного попа»— человек конченый, алкоголик. За склянницу водки он пойдет на все, что угодно, по словам Истомы — «готов даже с родной матерью обвенчать».
Внук его — Истома — человек совсем иной формации. Во-первых, он не чистокровный новокитежанин. Его отец был мирским человеком, политическим каторжанином, бежавшим с острова Сахалина или из Олекминской ссылки, одним из тех, кто на «славном корабле — омулевой бочке» переплывал «славное море священный Байкал».
Новокитежские охотники, вышедшие раз в тайгу гонять по «чарыму» соболя, нашли полузамерзшего человека. Это был отец Истомы, случайно перебравшийся через Прорву. Охотники привели мирского человека в Ново-Китеж, где он и прожил до своей смерти. Вначале он искал выхода отсюда, бесился, плакал, едва не сошел с ума.
В Истоме — дух отца, мирского человека. Истома задыхается в свинцовой атмосфере Ново-Китежа.
Истома — живописец, вернее иконописец, так как иного рода живописи здесь не существует. И он безусловно талантливый художник. Он выработал собственную манеру иконописи, напоминающую мне женственно-утонченную Андрея Рублева. Очень жаль, что Истома до сих пор не смог переключиться на иные, более широкие формы живописи…»
На дворе раздались голоса Раттнера и Птухи. Косаговский положил карандаш и поглядел выжидающе на дверь.
VI. Прорва
— Брось ты, Илья Петрович, тую каломарь и паперу! — сказал, шагнув через порог и глядя раздраженно на раскрытую тетрадь Косаговского, Федор Птуха. — Здесь не пысать, а вовком выть надобно!
Вслед за Птухой избу вошли Раттнер, Истома и поп Фома. Раттнер, Федор и Истома были густо перемазаны в болотной грязи. Косаговский понял причину раздражения Птухи и спросил коротко Раттнера:
— Ничего?
— Ничего! — ответил тот, сердито бросаясь на лавку. — Непролазное болото!
— Чего уж! — махнул безнадежно рукой «халтурный поп». — Дорог пробойных и в помине нет, а гибель каждый твой шаг стережет, аки бес треисподний. Шаг ступни — пропал!
— Ишь, нагородили, дьяволы: — сплюнул Птуха. — А все для того, чтобы люди без горизонту жили, без кино да клубов. Не мимо сказано про них — развитый капитализм! Рубать их, гадюк, надо!..
— Мне все же как-то не верится, — сказал Косаговский, — чтобы через это болото невозможно было пробраться помимо проторенных тропинок. Помнишь, ты сам говорил, — обратился он к Ратт-неру, — что выход можно найти из любого положения, нужно лишь крепко этого захотеть!
— Я готов взять свои слова обратно! — ответил безнадежно Раттнер. — Отсюда, мне кажется, нет выхода! Ты же сам знаешь, вот уже три месяца бьемся, отыскивая путь через Прорву. И никакого результата!
— А все же я одного не понимаю! А разве зимой…
— Ты хочешь сказать, что зимой Прорва должна все же замерзать? — прервал Косагозского Раттнер, — и тогда путь свободен в любом направлении? Представь себе, что Прорва не замерзает даже зимой. И в этом нет никакого чуда. Лазая по прорвинским болотам, я обнаружил два серно-щелочных ключа с температурой воды приблизительно плюс тридцать шесть — тридцать семь Цельсия. Догадываешься, в чем дело? По словам местных жителей, над Прорвой зимой стоит пар, как над чашкой щей, вынесенных на мороз. Часть прорвинских болот лежит на гнейсовых и гранитных породах. По глубоким трещинам в этих массивах поднимается вода, нагретая в недрах внутренним теплом земли. Поэтому часть болот не замерзает даже в лютые морозы, поэтому через Прорву нет хода даже зимой…
Раттнер смолк. И долго молчали все присутствующие.
Косаговский поглядел в окно. Темнело. Тайга словно придвинулась ближе к городу. Там, за тайгой, — широкий, кипучий мир. А здесь — угарное средневековье.
— Значит, не уйти? — глухо опросил он.
Никто ему не ответил. Долго молчали. Лишь, когда светлые летние сумерки встали за окном, заговорил тоскливо Птуха:
— И живут-то здесь не люди, а чувырлы какие-то! Пошел недавень на ихний Торг, подметки к сапогам купить, ан хвать червонцы-то и не берут! «Почему, говорю, советских червяков не принимаете? Што за контр-революция?»
А меня за этот шухер стрелок ихний топорищем по спине. Ну, што ты будешь делать? Подхожу к другой лавке, гляжу… Ой, лишенько! Вместо денег пуговицы от моего бушлата принимают, да еще сдачи дают. Ну, разве не чувырлы?
Раттнер засмеялся. А затем сказал серьезно и строго:
— А все же через Прорву есть путь. И мы найдем его. Как? По «Книге Большого Чертежа»!
Косаговский посмотрел пытливо на Раттнера. Лицо его смутно белело в полутьме сумерок. Но все же видна была глубокая морщина, пропахавшая лоб от корней волос до переносья.
— Я догадываюсь, о чем ты говоришь! — сказал летчик. — Восстание? Но сколько времени уйдет на подготовку его?
— Не так много, как ты думаешь!
— Ты, Николай, мало считаешься с уровнем общего развития новокитежан, — заговорил Косаговский, — с их еще не добудившимся классовым сознанием.
