Всемирный следопыт, 1930 № 06 - [14]
И вдруг наседка эта, истерично заквохтав, бросилась в сторону. Цыплята ватными комочками понеслись в панике за матерью.
В яме, вырытой курицей, что-то ярко и красочно блестело.
Мухамед одним прыжком слетел с крыльца и поднял блещущий предмет, перепугавший курицу. Это был старинный изразец, фигурный кирпич из обожженной глины, покрытый сверху слоем цветной эмалевой глазури. А по глазури разбежались отчетливые, словно сию минуту вышедшие из рук мастера узоры: цветы, фантастические животные, человеческие фигурки, наивные по выполнению, а для современного глаза даже и карикатурные.
— Какова работа? — протянул Мухамед изразец Немешаеву.
— Н-да, — удивился равнодушно Семен Кузьмич. — Довоенного качества!
— Именно довоенного, — улыбнулся Мухамед, — так как этот кирпич был изготовлен до войн… Тамерлана и Чингиз-хана. Ему не менее тысячи лет. А ты посмотри, уртак, какая свежесть. На глазури ни одной трещинки, как будто кирпич вчера только вышел из печи. Это говорит о том, что коэффициент расширения глазури был в точности равен коэффициенту расширения глиняного черепка.
— Ну, понес теорию! — отмахнулся недовольно Семен Кузьмич. — Ты скажи лучше, как попал он сюда?
— Этот изразец из города Пяпш-Дяли-хана! — произнес вдруг по-туркменски глухой гортанный голос.
Мухамед и Немешаев удивленно оглянулись. Канлы-Баш протянул руку к изразцу и повторил упрямо:
— Я вам говорю, что он из города Пяпш-Дяли-хана!
— Какого хана? — удивился знавший туркменский язык Семен Кузьмич. — Тяпш… люли?..
— Пяпш-Дяли! — резко поправил его басмач. — Неужели вы не слышали о джан-хане, о хане-пастухе по имени Пяпш-Дяли и о его столице Кизилджа-Кале?[8].
— Ты, парень, брось-ка рассказывать нам сказки о каком-то разлюли-хане! — сердито оборвал басмача Семен Кузьмич. — А если у тебя язык очень чешется, то расскажи о Джунаиде-хане. Этот хан тебе лучше знаком! — многозначительно закончил Немешаев.
— Молчи, сакали[9]! — бешено крикнул Канлы-Баш. — Я не знаю Джой-хана, я не служил у него!
— Джунаида не знаешь? — прищурился насмешливо Немешаев. — А это, приятель, чья работа? Не твоя ли с Джунаидом? — ткнул он пальцем в обгорелые стены школы.
От большого байского дома, в котором помещалась когда-то аульная «первая ступень», остались лишь обгорелые стены. Джунаид-хан по достоинству оценил советскую школу. Знаменитый басмач ничего не имел против былых мектебе и медрессе, в которых муллы и мударрисы учили молодежь тому, что «земля есть плоскость, окруженная со всех сторон горами Кап», что эта плоскость делится на семь «иклимов», параллельных полос, и что узбеки живут на пятом «иклиме», а туркмены на шестом, но очень может быть, что и наоборот. А советская школа, в которой ученье начинают с фразы — «мы не рабы», не менее опасна, чем штыки и сабли Красной армии. А потому в одну из темных осенних ночей сан-ташская «первая ступень» запылала ярким пламенем. Но и теперь, перенесенная в кочевую туркменскую кибитку, а руководимая попрежнему Мухамедом Ораз-Бердыевым, сан-ташская школа служила для остальных методическим центром.
— Моя работа? — брезгливо вздернул раскосые рысьи брови Канлык-Баш. — Валла! Я школ не жгу, я воин!
— Погоди, товарищ Немешаев, — вмешался вдруг Мухамед. — Расскажи нам о городе Пяпш-Дяли-хана, Арка, — обратился он к басмачу только по имени, тактично опуская его кровавое прозвище. — Рассказывай же, Арка, мы слушаем тебя!
— Хоп! — сразу притих басмач. — Слушайте!
И, опустившись снова на корточки, он начал:
— Так вот: если считать, что в наш край русские пришли в год курицы, то тому, как Пяпш-Дяли был ханом Хивы, прошло уже около полутораста лет. В те времена гурты иомудских чарва (скотоводов) вольно гуляли на просторе хивинских пастбищ. Жизнь текла спокойно. Племена не знали распрей.
В глушь степей редко доходили новости города и, встречаясь у колодцев, чабаны (пастухи) передавали друг другу лишь вести узун-кулака о кочевьях.
Среди чабанов бывали свои знаменитости. И во время этого сказа таким был Пяпш-Дяли. За превосходство в силе и уме пастухи присвоили ему звание хана, и он часто разбирал тяжбы и давал советы в различных делах.
Однажды был устроен той (праздник) у одного из пастухов по случаю рождения сына. Все чабаны были званными гостями. Кокчай, дурама (бульон) и пилав обильно украшали достархан (скатерть)[10] хозяина. Борьба, игры и дутар веселили степных удальцов!
В разгар веселья, когда лучшие певцы восхваляли богатырей иомудских племен и звуки тюйдюка далеко врезались в степное безмолвие, усталый, в пыли пришел чолык (подпасок) из коша Пяпш-Дяли с вестью, что люди хивинского хана описали скот для получения закета (религиозного налога).
— Значит, нашлись ханы и над Пяпш-Дяли? — презрительно вымолвил Пяпш и приказал немедленно разослать по всем пастбищам джарчи (вестников), чтобы от каждого коша бы, снаряжен один чабан на верблюде, с припасами на путь до Хивы и обратно.
Через несколько дней у кибитки Пяпш-Дяли собрались тысяча пастухов и во главе со своим пастушьим ханом двинулись на Хиву. По пескам и такырам, то в золотистых лучах заката, то в стальном полумраке надвигающейся ночи, от колодца к колодцу, мерно двигалось пастушье войско, узкая бесконечная лента верблюдов. Наконец показался зеленый оазис, исполосованный арыками, вырытыми нечеловеческими трудами хошарных рабочих. Над плоскими крышами выделялись минареты, отливая голубой лазурью полукруглых куполов. По дороге то-и-дело встречались узбеки в пестрых халатах на покорных ишаках. Караван пришел в Хиву.
