Всемирный следопыт, 1930 № 06 - [12]
Национальная рознь, местами дошедшая уже до кровопролития, началась конечно из-за воды. Дело в том, что лучшую головную и среднюю часть Хазавата, берущего начало на территории Узбекистана, захватило узбекское население, а туркменам остался лишь тощий хвост арыка. Испокон веков соводопользователи (узбеки и туркмены) враждовали между собою, ибо вода попадала раньше на поля узбеков и в таком количестве, что потом ее не хватало уже для туркменских полей, расположенных в хвостовой части арыка. Узбеки перекачивают воду на свои поля посредством чигирей. Нормы поливки не соблюдаются, да их и невозможно соблюдать при такой архаической машине, как чигирь.
Туркменское население ненавидит чигири, так как они отнимают у них воду и заиляют дно Хазавата. А при посушке хлопковых полей туркмены всю вину приписывают узбекам. Были уже случаи, когда туркмены пытались тайно, ночью, разрушить чигири в верховьях Хазавата. Но узбеки, бывшие настороже, отстояли после ожесточенных, кровопролитных драк свои водополивные сооружения. А можно ли винить узбеков? Им тоже нужна вода для полей. Не виноваты же они в том, что суматошная Аму-Дарья мало дает воды отцу-Хазавату.
— Быть большой беде, — прошептал Семен Кузьмич, — ежели выхода из этого положения не найдем. А в чем он, выход-то?
Где-то близко раздалась вдруг песня. Пел молодой сочный баритон. И слова песни, русские, с едва лишь заметным туземным акцентом, еще больше взволновали Семена Кузьмича Немешаева.
Песня приближалась, и вскоре друг-приятель Семена Кузьмича, аульный учитель, сан-ташский аулкор «Туркменской Искры» и организатор ячейки ЛКС МТ товарищ Мухамед Ораз-Бердыев показался из-за школы…
ГЛАВА ВТОРАЯ.
О человеке, живьем зарытом в землю, и о басмаче Канлы-Баш, что значит «кровавая голова».
— Что пригорюнился, угнетаемое нацменьшинство?[3] — крикнул задорно подошедший Мухамед.
— A-а, наше вам с огурчиком! — мягким московским говорком откликнулся Семен Кузьмич. — Сижу вот и злюсь, а от злости как обезьяна потею.
— А ты бы побрился, — посоветовал Мухамед, окидывая насмешливым взглядом лицо Семена Кузьмича, еле заметное в густой как шерсть бороде, бакенбардах, усах и бровях. — Зарос словно козел!
— Никак невозможно, — потер Семен Кузьмич в раздумье красно-пунцовый от загара нос, победно выглядывавший из шерстяных зарослей. — Жена бритых не любит. Да и не на жару я злюсь, на всю свою жизнь нескладную злюсь. Надоело! Живу как на базаре, на сквозном ветру. Как индеец кочую! Чувствую, совсем отуркменился.
— А разве это очень плохо? — улыбнулся Мухамед.
— Для кого как! А мне, брат, надоела эта ориентальная экзотика. В родную московщину хочется, силками или западнями синиц, дроздов и щеглов ловить. Тинь-тинь!.. Фиу! — засвистел он вдруг неожиданно синицей.
— А как же я терплю? — спросил серьезно Мухамед. — А я ведь тоже культуры понюхал, три года в Москве жил, четыре года в Ашхабаде учился. Каково мне-то здесь, в глухом ауле? Но если нужно — значит, живу!
— Ты, брат Мухамед, селекционный, улучшенный человек! Недаром тебя аульчане «катта-адам»[4] зовут. Крупный ты человек, Мухамед! У тебя за душой идея есть, и ты ради ее все готов претерпеть. А ко всему прочему, ты псаммофит.
— Как?
— Псаммофит, что значит песколюб! Растения такие у вас здесь в пустынях произрастают. Из одуревшей от зноя пустыни они все же высосут для себя влагу и смеются над бешеным солнцем. А я — человек московский, сырой, к жаре непривычный.
— Довольно! Бюро жалоб закрыто! — пошутил Мухамед. — Зачем приехал?
— А ты разве не знаешь?
— Ничего не знаю!
— Вот чудак-то! — всплеснул руками Семен Кузьмич. — У него под боком его же аульчане человека чуть не убили, а он и ухом не ведет!
— Говори делом, — нахмурился Мухамед. — Кто убил, кого, когда?
— «Когда!» — передразнивал Немешаев. — В конце прошлой недели! Несколько ваших сан-ташских молодцов поехали на хошар[5] и заночевали на земле узбека. Увидел узбек огонь костра, прибежал на поле с ружьем и начал гнать хошарников, думая, что они хотят разрушить его чигирь. Ну… разозлились ваши декхане, схватили узбека, зверски избили, целый час купали в арыке, а когда он все же не захотел тонуть, зарыли его по горло в землю. Дескать, сам дойдет! Но он не дошел, откопался и в город, к нам в Ташауз с жалобой. Земельное управление переполошилось и протурило меня сюда, к вам. А что я могу сделать? — недоумевающе развел руки Немешаев.
— Да, от бедности не умрешь, но и не улыбнешься, — сказал грустно Мухамед. — Не из хулиганства бьют, а из-за нужды, от горькой злобы! И будут бить! Наши узбеков, а узбеки наших. Ha-днях я обратил внимание, что наши аульчане отказываются ехать в одиночку и даже маленькими группами для хошарных работ на голову Хазавата, а отправляются большими партиями, да еще вооруженные. Спрашиваю: «Почему так?» Мне отвечают: «Боимся, узбеки убьют». — «За что?» — «А за то, что наши хошарники часто сжигают узбекские чигири».
