Всемирный следопыт, 1929 № 11 - [28]
Когда мы пересекли скруб и вынырнули из его чащи на поляну, перед нашими глазами выросли силуэты двух громадных птиц. Мы невольно задержали коней. Растерявшиеся птицы видимо колебались: пуститься ли им наутек или остаться на месте. В конце концов любопытство взяло верх над страхом — птицы осторожно приблизились к нам шагов на пятнадцать и стали, вертя головой, с интересом нас разглядывать.
— Эму — австралийский страус, — шепнул Джон. — И с целым выводком. Смотрите.
Действительно, около десятка маленьких эму, продольно полосатых, величиной с курицу, копошились вокруг матери.
— Почему они не боятся нас?
— Потому что ни колонисты, ни туземцы их не трогают. Эму свободно разгуливает среди наших стад, заходит иногда в наши дворы и загоны и очень легко приручается.
Мы двинулись вперед рысью, когда вдруг услыхали за собой топот и, оглянувшись, увидели, что самец-эму гонится за нами.
— Что это? Он нас преследует?
— Не-ет! — отозвался Джон. — Это у эму такая глупая привычка: он не может видеть быстро движущегося предмета без того, чтобы не броситься за ним. Расскажу вам интересную историю, разыгравшуюся года два назад у нас на ферме. Отец, уезжая в город, оставил в загоне пугливую лошадь. Случайно забрел в загон наш ручной эму. Лошадь испуганно метнулась от него прочь. Это послужило сигналом к началу преследования. И чем бешеней носилась по загону лошадь, тем энергичнее наседал на нее эму. Работник, наблюдавший эту сцену и безуспешно пытавшийся остановить дикую скачку, бросился наконец за мной. И когда мы прибежали в загон, то застали такую картину: на земле, вся дрожа, с выпученными от ужаса глазами, в мыле и поту, задыхаясь, валялась лошадь, а вокруг нее, с гордым видом победителя расхаживал эму. Потом мы всячески пытались от него отделаться, но как далеко ни угоняли и ни увозили его, он неизменно возвращался обратно.
— А чем объяснить, — обратился ко мне после минутного молчания Джон, — что взрослые эму одноцветной темной окраски, а их малыши — пестрые, с белыми продольными полосами?
— Пестрота здесь очевидно защитная, или покровительственная окраска. Хищнику, окидывающему с высоты зорким взглядом степь, конечно легче заметить на ее фоне темное пятно чем пестрое, под цвет степной растительности. Что же касается разницы в окраске взрослого и маленького эму, то она объясняется так называемой возрастной, или родовой изменчивостью. Вы ведь знакомы, Джон, с биогенетическим законом Геккеля?
— Кажется знаком. По этому закону каждый организм в своем зародышевом иди младенческом развитии повторяет вкратце всю историю своего рода.
— Ну, так вот, пестрая окраска детеныша эму доказывает, что сами эму были когда-то пестрыми. Замирая на месте и припадая к земле, они терялись среди пестрого ковра степи и тем спасались от хищников. Что же заставило эму переменить окраску? Так как фон степи остался тот же, здесь могут быть только два объяснения: или исчезли опасные для них хищники, или сами эму в своем развитии сделались настолько крупной и сильной птицей, что им стали уже не страшны былые враги. Ну, а беззащитные малыши продолжают сохранять покровительственную окраску. Мне вспоминается, Джон, еще один яркий пример такой возрастной изменчивости, но на этот раз уже в зависимости от изменения среды. Во время посещения зоологического музея профессор показал нам, студентам, чучело какого-то зверька, величиной с кошку и очень на нее похожего: «Вот новорожденный кошачьей породы. Догадайтесь, что это за зверь». Так как новорожденный был крапчатый, посыпались отгадки: пантера, ягуар, леопард. Оказалось, это был львенок. Львы когда-то были крапчатыми, потому что жили, подобно леопардам и другим пятнистым сородичам, в лиственных лесах, где солнечные лучи, проходя сквозь ветви и образуя блики, дают пятнистый фон. Эту свою пятнистую защитную окраску львы потом, перейдя жить в пустыню, сменили на желтую, под цвет песка.
Увлеченные беседой, мы не заметили, как стемнело.
— Мы переночуем на ферме у приятеля моего отца, — сказал Джон. — Старичок приветливый, хотя немножко и ворчун.
«Ку-ку! Ку-ку!..» — раздалось невдалеке от нас.
— Что за история! — удивился я. — В первый раз слышу, чтобы кукушка куковала ночью.
— Это не кукушка. Сова такая. Кукушка наша — птичка дневная, нарядная… с фазаньим хвостом.
Вдали блеснул огонек.
— Странно, — соображал Джон. — Наши колонисты встают и ложатся с солнышком. Чем это занят так поздно старик?
Мы застали хозяина за налаживанием капкана в курятнике.
— Хорек ко мне в курятник прошлой ночью забрался, — пояснил он. — Хорошо, я услыхал. Одну только курицу успел задушить! Сегодня опять пожалует. Ну, да жив не уйдет… Вот, своей дряни всякой хоть отбавляй, — продолжал он ворчать, — а тут еще этих кроликов проклятых из Европы привезти догадались. Размножились тут, окаянные, на свободе-то. Отбою нет. Все жрут — посевы, траву, овощи. Прямо наказание божеское. И никак не переведешь: и бьем, и давим, и травим, а их все сила несметная — потому плодущие.
— Вот вам, Джон, — сказал я, — любопытнейший пример нарушения равновесия в борьбе за существование. Кролик — беззащитное существо, а врагов у него множество. И вот, чтобы не исчез кроличий род, природа наградила его необычайной плодовитостью. В этом выразилось приспособление его к среде Но среда меняется. Кролик перевозится в Австралию, где врагов у него почти нет — разве только удав да динго, — а пищи вволю. И вот в Европе кролик — жертва человека, а в Австралии человека можно назвать жертвой кролика. В Европе кролик исчезает, разводится искусственно, здесь же он дичает и делается бичом человека.
