Всемирный следопыт, 1927 № 10 - [30]

-------

Скоро должно было взойти солнце. По лесу и по реке проносились сотни и тысячи шорохов, шуршаний, мягких, осторожных шагов, чуть слышные всплески воды — все это сливалось в один, общий напряженно-тихий звук. Казалось, что лес дрожит и волнуется, слушая расе саз старого плотовщика.

Течением плот завлекло в камыши, и они, расступаясь, шуршали и перешептывались сухим, ломким звуком.

Оба плотовщика лежали у потухшего костра.

Внезапно Ю вскочил на ноги, бросился к старику и стал сильно трясти его за плечо.

— Старик, проснись, старик! — кричал он. — Скажи мне, старик, сколько вас было там, в долине Зеленого Глаза?

Нэ не спал. Он удивленно посмотрел на своего молодого друга.

— Сколько нас было? Зачем тебе это, мой сын? Нас было столько, сколько бывает жителей в шести больших селах. Ложись и спи!

— В шести больших селах! — Ю стоял, сжав кулаки, и глаза его горели В шести больших селах! Трусы, подлые трусы! Вы испугались десяти солдат и одной двуногой собаки! Вы не осмелились вздернуть их на первом дереве и трупы отдать на растерзание орлам-стервятникам?!.

С перекосившимся от ужаса лицом Нэ вскочил на ноги.

— Замолчи! Замолчи, Ю! — хрипло шептал он, оглядываясь на берега, на бесстрастный, но жуткий, упорно ползший назад лес. — У тзуте[28]) везде есть уши… Замолчи, безумец, ты погубишь и себя и меня!..

Но Ю не умолкал.

— Трусы! — продолжал греметь он. — Все трусы, и ты, старик, тоже трус! Вы все только и умеете, что ползать на коленях! Жалкие черви!..

И долго еще над рекой, чуть подернутой предутренней желтизной, метались два голоса. Один — смелый, молодой, задорный, — он призывал к борьбе, к жизни, к свободе, — другой — хриплый, тревожный, полный просьбы и страха — умолял о молчаньи, грозил, заклинал…

III. В буддийском монастыре.

Если подняться на галлерею самой высокой башни Кионга[29]) в Тленгу-Мьо[30]), той башни, на крыше которой сцепились в ожесточенной схватке уродливые одноглазые пятиногие чудовища, и повернуться лицом на запад, то панорама, которая предстанет перед глазами зрителя, будет одной из красивейших в Бирме.

От самой башни вниз к реке спускается роскошный монастырский фруктовый сад. Зеленые, желтые, ярко-красные плоды живописными пятнами просвечивают сквозь густую зелень листвы и наполняют воздух легким, приятным ароматом. Аккуратно расчищенные дорожки, посыпанные песком, петлями вьются между деревьями, и то появляются, то исчезают. За высоким каменным забором, охраняющим покой погруженных в «самосозерцание» молчаливых последователей Будды, украшенным теми же странными чудовищами, что и конек башни, — плавно и широко течет величественная река Иравади.

Густые леса обрамляют ее. Кажется, что деревья, глядя в чистые воды Иравади, толкают друг друга, отпихивают, и передние, под напором задних, вот-вот совсем упадут в воду.

По берегу рассыпалось селение. Хижины стоят на отдельных расчищенных лужайках, далеко друг от друга. Все они на сваях, и построены они из бамбука и покрыты пальмовыми листьями. На реке неподвижно застыли несколько рыбацких лодок. Вода настолько спокойна, что даже отсюда, сверху, видно, как в ней переливаются отражения лодок.

За селением опять лес. Он поднимается все выше, становится все синей, окутывается дымкой и, совсем на горизонте, вид замыкают внушительные Араканские горы.

Легкий ветерок несет с гор прохладу, и в то время, как внизу, на реке, стоит удушливый зной, здесь, на галлерее монастыря, дышится легко и свободно. Нет здесь и докучливых насекомых, и поэтому младший ученик, послушник П’га-Т’гена-Байнга, посланный на башню, был очень доволен своей миссией.

Он уселся на перила галлереи и, закинув голову, прислонился к колонне. Потом, прислушавшись и оглянувшись, опасливо вынул из широких складок монашеской рясы трубку, набил ее табаком и, стараясь не шуршать спичками, закурил. Он знал, что, если бы братья монахи поймали его за этим занятием, он был бы жестоко наказан.

Так он просидел неподвижно около часу, лениво поглядывая на воды реки. Но вот из-за поворота реки медленно показался большой плот. Послушник торопливо спрятал в карман рясы трубку, спички, отряхнул руки и быстро побежал по крутой лестнице вниз. Проходя длинным коридором, уставленным по обе стороны сонными фигурами Будды, он скорчил гримасу и показал язык самому жирному и самому сонному Будде.

В полутемную комнату настоятеля послушник вошел степенно, со скорбным выражением лица, бесшумно ступая мягкими туфлями.

— Учитель! — смиренно обратился он, поклонившись, к толстому, заплывшему человеку, сидевшему на подушках посреди комнаты, и, торжественно священнодействуя, вкушавшему персик.

— Учитель! По божественным водам Иравади спускается плот. Что прикажешь?

Учитель ответил не сразу. Он отложил персик, вытер руки атласным полотенцем, лежавшим у него на коленях, и что-то пошептал, с сухим стуком перебирая четки.

— Друг, — сказал он, наконец, слабым голосом умирающего, — пойди к нашему высокому гостю, благочестивому купцу, удостоившему нас своим посещением, и доложи ему. Если будет его воля покинуть нас, наполни самый большой его кувшин лучшим вином и проводи. Ступай!