Всемирная литература. Нобелевские лауреаты, 1957–1980 - [18]

И это сны, порожденные морем, как никому они прежде не снились, и Море, живущее в нас, само будет плыть в сновидениях этих –

Море, которое соткано в нас, будет в них плыть до колючих зарослей бездны, Море будет в нас ткать свои часы великие света, свои пути великие мрака –

Море, разгул бесшабашности, радость рождения, ропот раскаянья, Море! Море! в своем приливе морском,

В клокотании пузырей, во врожденной мудрости своего молока, о! в священном клекоте гласных своих – святые девы! святые девы! –

Море – кипенье и пена, как Сивилла в цветах на железном сиденье своем…

4. О Море, так восхваленное нами, да пребудете вы, обиды не ведая, всегда препоясаны восхваленьями.

Так приглашенное нами, гостем почетным да будете вы, о чьих заслугах подобает молчать.

И не о море пойдет у нас речь, но о господстве его в человеческом сердце –

Так в обращении к Князю мы проложим слоновою костью или нефритом

Лик сюзерена и слово придворной хвалы.

Чествуя вас и перед вами в низком поклоне склоняясь без низости,

Я сполна вам отдам благоговенье свое перед вами и качание тела,

И дым удовольствия слегка затуманит рассудок поклонника вашего,

И радость его оттого, что нашел он удачное слово, его одарит Благодатью улыбки,

И мы почтим вас, о Море, таким приветствием славным, что оно еще долго в памяти вашей пребудет, словно каникулы сердца.

5. …А ведь втайне давно я мечтал об этой поэме, понемногу в свои повседневные речи, добавляя мозаику пеструю, ослепительный блеск открытого моря, – так на опушке лесной среди черного лака листвы промелькнет драгоценная жила лазури, так в ячеях трепещущей сети живой чешуею сверкнет огромная рыба, пойманная за жабры!

И кто смог бы меня врасплох захватить, меня и мои потаенные речи под надежной охраной учтивой улыбки? Но в кругу людей моей крови с языка у меня срывались порою счастливые эти находки – может быть, на углу Городского Сада, или у золоченых ажурных решеток Государственной Канцелярии, или, быть может, кто-то приметил, как среди самых будничных фраз я повернулся внезапно и вдаль поглядел, туда, где какая-то птица выводила рулады над Управлением Порта.

Ибо втайне давно я мечтал об этой поэме и улыбался счастливо, потому что ей верность хранил, – ею захваченный, одурманенный, оглушенный, точно коралловым млеком, и послушный ее приливу – как в полночных блужданиях сна, как в медлительном нарастании высоких вод сновидения, когда пульсация вод вдалеке с осторожностью трогает канаты и тросы.

И вообще как приходит нам в голову затевать такую поэму – вот о чем стоило бы поразмыслить. Но сочиненье поэмы доставляет мне радость, разве этого мало? И все же, о боги! мне бы следовало остеречься, пока еще дело не зашло далеко… Ты взгляни-ка, дитя, как на улице, у поворота, прелестные Дочки Галлея, эти гостьи небесные в одеянье Весталок, которых ночь заманила своим стеклянным манком, умеют вмиг спохватиться и взять себя в руки на закруглении эллипса.

Морганатическая Супруга где-то вдали и скрытый от мира союз! О Море, песня венчальная ваша песней такою станет для вас: «Моя последняя песня! моя последняя песня!., и человек моря для меня эту песню споет…» И я спрошу, кто, как не песня, будет свидетелем в пользу Моря – Моря без портиков и без стел, без Алисканов и без Пропилеи, Моря без каменных гордых сановников на круглых террасах и без крылатых зверей над дорогами?

Я возложил на себя написанье поэмы, и я высоко буду чтить свое обязательство. Как тот, кто, узнав о начале великого дела, предпринятого по обету, берется текст написать и толкование текста, и об этом его Ассамблея Дарителей просит, ибо сей труд – призванье его. И не знает никто, где и когда принимается он за работу; вам скажут, что это было в квартале, где живут живодеры, а быть может, в квартале литейщиков – в час народного бунта – между колоколами, призывающими к туше– нью огней, и барабанами гарнизонной побудки…

И наутро нарядное новое Море ему улыбнется над крутизною карнизов. И в страницу его, точно в зеркало, посмотрится Незнакомка… Ибо втайне давно он мечтал об этой поэме, в ней видя свое призвание… И однажды вечером великая нежность затопит его, и решится он на признание, и ощутит в себе нетерпение. И улыбнется светло, и сделает предложение… «Моя последняя песня! моя последняя песня! и человек моря для меня эту песню споет!..»

(«Возглашение», перевод М.Ваксмахера).

В 1960 году Сен-Жон Перс был удостоен Нобелевской премии по литературе «за возвышенность и образность, которые средствами поэзии отражают обстоятельства нашего времени». В своей Нобелевской лекции поэт говорил о сходстве поэзии и науки. «Поэзия – это не только познание, но и сама жизнь, жизнь во всей ее полноте, – сказал Сен-Жон Перс, – поэт жил в душе пещерного человека и будет жить в душе человека атомного века, ибо поэзия – неотъемлемая черта человечества…

Памятная медаль Сен-Жон Перса

Благодаря приверженности всему сущему поэт внушает нам мысль о постоянстве и единстве бытия». В атомном веке, заключает Сен-Жон Перс, «поэту достаточно быть больной совестью своего времени».

После войны поэту возвращаются и гражданство, и все награды, и в 1957 году он приезжает на родину. Хотя постоянно Сен-Жон Перс по-прежнему живет в Вашингтоне, часть года поэт обязательно проводит во Франции, на своей вилле в Жьене, вместе с женойамериканкой, урожденной Дороти Милборн Рассел, на которой он женился в 1958 году.