Всемирная история. Том 6. Римский период - [28]

Но когда поэма «Фасты» была написана только до половины, а «Метаморфозы» еще не были изданы, в 8 г. н. э. Овидий, находясь на вершине славы и жизненного благополучия, неожиданно по приказу самого Августа был выслан из Рима на далекую окраину римской империи — в город Томис вблизи устья Дуная (современный город Констанца). Здесь он и провел последние десять лет своей жизни. Объясняют это тем, что в нимфах и героинях Овидия римские аристократы узнавали своих современниц — гетер и легкомысленных замужних матрон. Август давно с неудовольствием следил за творчеством Овидия, особенно он был раздражен «Наукой любви», _где давались советы как соблазнить женщину или обмануть _мулса и весьма недвусмысленно высмеивалось брачное законодательство Августа.

Оказавшись на Черном море, Овидий тщетно писал в рим скорбные послания, умоляя о прощении. Прощения он не получил и умер в ссылке. Эти его «Послания с Понта», _а также созданные в последние годы жизни «Скорбные элегии» проникнуты глубокой тоской о родине и близких, принадлежат к лучшим творениям мировой поэзии. Страдания и горе поэта не могли не изменить характер его творчества, когда на смену холодному остроумию ранних стихов пришли глубокая искренность и подлинное чувство. Приведем цитату из элегии III, которая вошла в третью книгу «Скорбных элегий» в переводе С. Шервинского:

ЭЛЕГИЯ III

Может быть, ты удивишься тому, что чужою

рукою

Это послание мое писано: болен я был

болен, неведомо где у краев неизвестного мира,

В выздоровленье своем не был уверен я сам.

Вообрази, как страдал я душой, не вставая

с постели,

В дикой стране, где одни геты, сарматы кругом.

Климат мне здешний претит, не могу и к воде я

привыкнуть.

Здесь почему-то сама мне земля не мила.

Дом неудобный, еды не найдешь подходящей

больному,

Некому боли мои Фебовой лирой унять;

Друга здесь нет, кто меня утешал бы занятным

рассказом

И заставлял забывать времени медленный

ход. Изнемогая, лежу за пределами стран и

народов

И представляю с тоской все, чего более нет.

В думах, однако, моих ты одна первенствуешь

супруга.

Главная в сердце моем принадлежит тебе часть.

Ты далеко, но к тебе обращаюсь, твержу твое

имя,

Ты постоянно со мной, ночь ли подходит

иль день.

Даже когда — говорят — бормотал я в безумии

бреда,

Было одно у меня имя твое на устах.

Ежели мой обессилеет язык под коснеющим

неб ом у

И уж его оживить капля не сможет вина,

Стоит мне весть принести, что жена прибыла, —

и я встану,

Мысль, что увижу тебя, новой мне силы придаст.

Буду ль я жив, не уверен... А ты, быть может,

в веселье

Время проводишь, увы, бедствий не зная моих?

Нет, дорогая жена! Убежден, что в отсутствие

мужа

Обречены твои дни только печали одной.

Если, однако, мой рок сужденные сроки исполнил

И подошел уже час ранней кончины моей, —

Ах, что стоило б вам над гибнущим сжалиться,

боги,

Чтобы хотя б погребен был я в родимой земле,

Хоть бы до смерти моей отложено было возмездье

Или внезапный конец ссылку мою предварил!

Прежде я с жизнью земной, не намучившись, мог

бы расстаться —

Ныне мне жизнь продлена, чтобы я в ссылке

погиб...

Проза во времена императора Августа не была так широко распространена, как поэзия. Наиболее блестящим прозаиком этого времени считается историк Тит Ливий. Он написал объемную — в ста сорока двух книгах, — историю Рима. Она написана в том же духе, что и «Энеида» Вергилия. В ней он с благоговением вспоминает тех, кто благодаря своим «истинно римским добродетелям» сделал из маленького городка великий город, город-повелитель мира. Только за это император Август простил Ливию его симпатии к Помпею. Но это — довольно редкий случай подобного либерализма. Например, сочинения Либиена и Кассия Севера, которые прославляли Брута, он приказал сжечь. Приведем здесь в качестве цитаты предисловие из книги первой «История от основания Рима» Тита Ливия в переводе В. Смирина:

«СОЗДАМ ЛИ? Создам ли я нечто стоящее труда, если опишу деяния римского народа от первых начал города.

Тверд^{0 не знаю}> ^{да и знал} бы, не решился бы сказать, ибо иЖУ " затея не нова, и даже избита, ведь являются все ^в_оВые писатели, которые уверены, что либо в изложении событий подойдут ближе к истине, либо превзойдут неискусную древность в умении писать. Как бы там ни было, я найду радость в том, что я и в меру своих сил постарался увековечить подвиги главенствующего на земле на-

Р°Да; и в столь великой толпе писателей слава моя не будет заметна, утешением мне будет знатность и величие тех, ^в Чьей тени окажется мое имя. Сверх того, самый пред-^Мет требует трудов непомерных — ведь надо углубиться ® Минувшее более чем на 700 лет, ведь государство, на-^ав с малого, страдает уже от своей громадности. Не со-^1неваюсь также, что рассказ о первоначальных и близ-к ним временах доставит немного удовольствия большинству читателей — они поспешат к событиям той недавней поры, когда силы народа, давно уже могущественного, истребляли сами себя; я же, напротив, и в том буду искать награды, заслуги, труд, что, хоть на время, — пока всеми мыслями устремляюсь туда, к старине, — отвлекусь от зрелищ бедствий, свидетелем которых столько лет было наше поколение и избавлюсь от забот, способных если не отклонить пишущего от истины, то смутить его душевный покой. Рассказы о событиях, предшествовавших основанию города и еще более ранних, приличны скорее творениям поэтов, чем строгой истории... Я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно мешать человеческое с божественным, возвеличивать начало городов; а если какому-нибудь народу позволительно освещать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава римского народа такова, что назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели, чтобы ни думали о них люди, я не придаю большой важности. Мне бы хотелось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он далее последует мыслью как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни лекарства от них переносить не в силах. В том и состоит главная польза и лучший плод знакомства с событиями минувшего, что видишь всякого рода поучительные примеры в обрамлении величественного целого; здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать: бесславные начала, бесславные концы.