Всемирная история. Том 4. Новейшая история - [253]
В то же время завершилась судьба и другой страны: разрушилась светская власть папы, только что провозгласившего свою непогрешимость, в силу своей личности, а не единомыслия членов Церкви, — и Италия (здесь тоже можно повторить: «Какой поворот по Божиему произволению») могла довести до конца дело своего объединения, благодаря победе соединенной Германии. Путь в Рим, загражденный французскими войсками, был теперь открыт. Итальянское правительство заявляло, что не считает себя более связанным условиями сентябрьской конвенции, возбранявшей ему доступ в Рим и в числившуюся еще за папой часть области, и 20 сентября, после ничтожного сопротивления со стороны папских зуавов, итальянские войска вступили в великий город через Порта-Пиа.
Нельзя было сомневаться во впечатлении, которое произведет на Париж, следовательно и на всю Францию, известие о седанском погроме. Естественным последствием подобного бедствия бывает в здоровом государстве еще более тесное сближение между государем и народом, как то было в Пруссии в 1806 году и в Пьемонте в 1849. Но здесь не могло этого быть. Правительство получило ужасное известие 3 сентября после полудня. Оно сразу сделало ошибку, ослабив себя созывом законодательного корпуса и совещаниями с ним при первых же неудачах французского оружия. В полночь 3 сентября Палата собралась на заседание и скрыть поражения было уже нельзя.
Маршал Паликао, несший на себе большую часть вины за это поражение, в сущности, должен был устраниться и последнее слово было теперь за оппозицией. Жюль Фавр внес предложение о безотлагательном низложении Наполеона III и его династии, и 4 сентября парижское население прочло манифест, в котором правительство признавалось в капитуляции. Остальную часть реляции можно себе представить. На другой день, 4 сентября, Палата собралась снова. Жюль Фавр и его друзья повторили свое предложение низложить императора, между тем как правительство назначало комиссию обороны, а Тьер предлагал образовать учредительное собрание, «как только позволят на то обстоятельства». Но, в то же время, собирались возбужденные толпы народа; они легко прорвались сквозь небольшие пехотные караулы, охранявшие палату, и проникли в зал заседаний, откуда их невозможно было вывести. Пока эта уличная аристократия города шумела, в ратуше собралось правительство национальной обороны, состоявшее из депутатов города Парижа, которые выбрали губернатора Трошю своим президентом. Законодательный корпус, собравшийся еще раз вечером в тот же день, распускался этим новым учреждением. Сенат, как бы недовольный тем, что никто не позаботился его разогнать, разошелся сам еще после полудня; императрица, покинутая всеми, тоже скрылась из Тюльери среди дня и была настолько счастлива, что добралась до порта, из которого могла отплыть в Англию. Этим закончились ее отношения с Францией.
Жюль Фавр
Адвокаты, краснобаи и газетные писаки, — так как даже и гнусный Рошфор стали членами этого правительства, — захватив власть, заявили в своем манифесте к Франции, что она, Франция, низвергла прежнее правительство, и что: «Республика отразила вторжение 1792 года… Провозглашается республика!». Однако нельзя было с уверенностью уповать на то, что республика и громкие фразы из словаря революции 1789 года свершат снова чудеса, и потому единственный, действительно государственный человек, который еще находился тогда в несчастной стране, впадавшей из одной лживой системы в другую, старик Тьер, решился обратиться к европейским дворам, пытаясь склонить их сколько-нибудь в пользу Франции. Почти излишне говорить, что он не встретил нигде ничего, кроме вежливых фраз: логика фактов доказывала, что Франция, прихотливо начавшая войну, должна была одиноко выносить на себе ее последствия, и только одно галльское высокомерие могло мечтать о том, что «Европа» не может оставаться равнодушной к «изувечиванию» Франции и даже к какому-либо «посягательству на Париж». В этом же смысле старались провести народ, у которого тем самым отнимали лучшее оружие — сознание действительного положения дел. Редко доходило злоупотребление французской речью до такой степени, до которой она была доведена в манифесте, редакция которого принадлежала перу знаменитого французского поэта Виктора Гюго; он писал: «Спасти Париж не значит спасти только Францию; Париж — священный город; посягнувший на Париж, посягает на человечество…» Он предостерегал «братьев-немцев» от опасности, на которую они шли.
Такие неловкие средства употреблялись для подъема народного духа ради продолжения войны, и только эта цель могла оправдывать содержание того циркуляра, с которым новый министр иностранных дел, Жюль Фавр, обращался к дипломатическим агентам Франции при этом новом правительстве; со всякой другой точки зрения этот документ был недостоин серьезного государственного деятеля. Он был написан как бы каким-то дилетантом: «свободная» Франция угрожала в нем своей местью победителю и требовала от него мира без всяких уступок со своей стороны, без всякого воздаяния: «Мы не уступим ни пяди земли, ни одного камня из наших фортов…» Из ответа Бисмарка было видно, что такие уступки составляли первое условие мира потому, что иначе нельзя было рассчитывать на его продолжительность с французской стороны: требовалось именно продвинуть германскую границу для того, чтобы, по крайней мере, затруднить Франции в будущем возможность развязывания подобных беспричинных войн. Борьба велась из-за этого, но прошлое Франции и ее мировое положение заставляли и се бороться до последней возможности, чтобы не уступать Эльзаса и Лотарингии; это одно, повторяем, могло оправдывать Жюля Фавра и прочих французских правителей. Однако продолжение войны не обещало успеха, и единственный член правительства, обладавший не одним только патриотизмом и способностью на пылкие речи, но и здравой практичностью, именно Трошю, с самого начала называл всю эту затею «геройским безумием». Но ожидать помощи со стороны других держав, решительно не знавших в какую сторону склонится через несколько месяцев или дней настоящее правительство Франции: к коммунистическому, роялистскому, или императорскому режиму, — было уже не геройством, а простым безумием.
