Вселенский неудачник - [109]

Ночь я провел плохо, никак не мог улечься, ворочался и несколько раз выбегал на улицу, потому что мне все время мерещилось, что мою ракету разбило метеоритами. Однако ракета оказывалась цела, и я успокаивался, соображая, что, исходя из принципа моей невезучести, если «Блин» и сплющит космическим обломком, то лишь вместе со мной.

Более-менее крепко я заснул только под утро, и то ненадолго, потому что почти тотчас кто-то стал трясти меня за плечо. Открыв глаза, я увидел Коромийцева. Он был в халате, босой, с взлохмаченными волосами и безумным взглядом. Я мгновенно стряхнул с себя остатки сна:

– Что случилось, профессор?

Он схватил меня за руку и потащил по ступенькам вниз. По пути Коромийцев что-то невнятно бормотал про эстрогены и кортизол, содержание которых превысило норму в сотни раз, и дважды назвал себя тупицей и самонадеянным ослом. В голосе профессора, если мне это не почудилось, слышались слезы.

Мы ввалились в подвал.

Видеокамера человека совершеннейшего была устремлена в то место на стене, где на обоях еще сохранился светлый прямоугольник. Секундой позже я увидел, что стрелка осциллографа, скользя по бумаге, проводит идеально ровную прямую. Homo superior не перенес разлуки с последним, что привязывало его к жизни, – с фотографией.

Насколько я знаю, это единственный случай, когда кто-то действительно умер от любви.

ВОСПОМИНАНИЕ СЕМНАДЦАТОЕ

Если вы когда-либо сталкивались с подвыпившими и буянившими астронавтами, то наверняка удивлялись, почему они, размахивая заводными рукоятками от ракет, нет-нет да и упомянут туманность Ориона – причем в контексте отсылания туда друг друга далеко и надолго.

Такой своеобразный юмор возник оттого, что о Большой туманности Ориона издавна ходят нехорошие слухи. Дескать, она пожирает залетевшие ракеты, сводит их экипажи с ума, осложняет навигацию, искажает оптику и устраивает другие мерзости, из ряда вон выходящие даже для газовых туманностей, издавна зарекомендовавших себя хулиганским поведением. Разумеется, большинство слухов, как всегда в таких случаях, преувеличены, однако и дыма без огня не бывает.

Я пишу о туманности Ориона не понаслышке, в отличие, кстати сказать, от многих так называемых «отважных исследователей», предпочитающих изучать горячие точки Вселенной в дальние телескопы из какого-нибудь вполне безопасного места, а потом усиливающих целые страницы своими лживыми мемуарами (sic!), в которых описываются события, никогда в действительности не происходившие. Мне же на десятый год звездоплавания довелось лично из конца в конец пролететь всю туманность Ориона и на своей шкуре испытать ее мерзопакостный характер.

Угодил я в те края случайно, стараясь по своей обычной привычке срезать, где возможно, путь. Я летел от красного гиганта Бетельгейзе (светимость в 15 тысяч раз выше солнечной) к Ригелю – другому гиганту (ярче нашего скромного Солнце в 80 тысяч раз).

Несмотря на то что рядом висели эти огнедышащие драконы, мне приходилось пробираться сквозь гигантские, очень холодные газовые облака, занимающие почти все межзвездное пространство Ориона. Газовая туманность, заполнявшая иллюминаторы, светилась алыми, размытыми тонами, которые то багровели, когда пронизывающий ее поток электронов чуть ослабевал, то принимали мягкие бледно-розовые оттенки, то вдруг становились такого пульсирующего кровавого цвета, что казалось, будто я путешествую по преддвериям Ада. Одновременно с этим физические свойства газа были таковы, что термометр снаружи показывал минус 250 градусов и на рулях моей ракеты сосульками висел замерзший водород. Само собой разумеется, летел я очень медленно и осторожно, но, несмотря на это, Мозг продолжал пилить меня, не переставая.

– Дилетант! Идиот! – ругался он. – Зачем ты сюда потащился? Не мог полететь через Сириус? Разве тебе неизвестно, что от Бетельгейзе к Ригелю нет прямой дороги? А если рули замерзнут, как будешь сбивать сосульки? Да ты даже носа не сможешь из ракеты высунуть!

Я несколько раз вежливо советовал Мозгу не каркать, но он продолжал в том же духе, зная, что отключить звук я не решусь, потому что нуждаюсь в его советах. Честно говоря, я уже жалел, что проявил упрямство и добровольно забрался внутрь этой гигантской газовой камеры, но поворачивать назад было уже поздно и приходилось идти до конца. А конец, возможно, был уже близок и назывался «Тит запеченно-охлажденный в собственной ракете».

Теперь, чтобы выскочить к Ригелю, предстояло пролететь всего в десятке тысяч километров от раскаленного центра туманности, который представлял собой кипящее газовое облако размером эдак в полпарсека, через неравные промежутки времени выбрасывавшее раскаленные струи электронов. Попасть в такую струю означало мгновенно пополнить собой ряды кулинарных деликатесов.

Уворачиваясь от этих потоков, я так взмок, что скафандр прилип к спине. Мозг же, вместо того чтобы оказывать мне посильную помощь, впал в прострацию и забормотал мусульманские суры, изредка, впрочем, прерывая их, чтобы обозвать меня кретином. В конце концов он мне надоел, и я исхитрился, не отходя от штурвала, так бросить стянутый с ноги ботинок, что он повис на рубильнике Мозга, заставив его заглохнуть.