Вселенский неудачник - [105]

Внезапно Коромийцев расхохотался. Смех – громкий, резкий, точно карканье ворона, – настолько не гармонировал с общим добродушным и мягким обликом профессора, что я, помню, испытал тогда удивление.

– Способен ли он мыслить? Да, да и еще раз да! Перед вами, Тит, человек совершеннейший, находящийся выше нас на целую эволюционную ступень, на три ступени! Во всем, что касается интеллекта, чувств, переживаний, работы воображения, способности логически мыслить, он превосходит homo sapiens в десятки раз. Находись он в вашем или моем теле, получился бы гений-универсал – куда там Леонардо, он был бы как три Леонардо!

Профессор оторвал от осциллографа бумажную ленту и, взмахнув ею перед моим носом, бросил на пол:

– Простая статистика, Тит. Каждый из нас, мысля, способен одномоментно использовать лишь сотую часть процента накопленных знаний, ибо наша оперативная память (назовем ее так по аналогии с компьютерной, чтобы было понятнее) в тысячи раз меньше объема памяти общей. Попробуйте-ка разом в одну секунду, ничего не пропустив, обозреть все то, что вы слышали, читали, видели, о чем думали с двух лет до сегодняшнего дня? Не можете? А он может! Мой homo superior способен одновременно задействовать все резервы сознания, в десятки тысяч раз увеличив таким образом общую результативность своего мышления.

Случайно подняв глаза, я заметил, что камера повернулась и продолжает упорно смотреть на меня. В ее круглом, как зрачок, объективе чудилось страдание заточенного в тесный сосуд живого существа.

– Послушайте... а этот мозг – вы с ним как-то общаетесь? Способен он получать информацию извне? Имеет какое-нибудь представление о нашей цивилизации, ее ценностях? – спросил я.

Коромийцев обиженно нахмурился:

– За кого вы меня принимаете, Тит? Я ученый, а не садист. Я исследую этот мозг, но отнюдь не подвергаю его средневековой пытке одиночеством. По компьютерной сети он получает всевозможную энциклопедическую информацию: техническую, гуманитарную, биологическую. Одновременно он присоединен к пяти тысячам телевизионных каналов и семидесяти тысячам радиочастот. Одним словом, объем получаемой им информации просто колоссален. И, насколько можно судить по заполнению клеток серого вещества, он активно все усваивает и строит все новые логико-информационные цепи. Предполагаю также, что он научился считывать мою речь с губ. Во всяком случае, когда я говорю с ним, он всегда фокусирует на них свой объектив.

– А обратная связь?

– Ее, увы, нет. Способностью к телепатии ни он, ни я не обладаем, а считывать мысли по всплескам активности в различных участках коры мозга наука пока не научилась. Максимум, что мы умеем, это фиксировать настроения и отличать периоды сна от периодов бодрствования, но это ничтожно мало. Я подумывал о речевом синтезаторе, но опять же это технически невыполнимо, потому что все упирается в вербализацию процесса мышления. Да и стоит ли пытаться: захотел бы homo superior разговаривать с нами? О чем бы мы могли ему рассказать, когда пропасть между нами и ним больше, чем между нами и питекантропами? Это даже не пропасть, а черт знает что – целая галактика!

Я приблизился к аквариуму и, преодолевая отвращение при виде обнаженного мозга, всмотрелся в неровную, бугристую поверхность с маленькими отверстиями, в которых исчезали питающие трубки. Я смотрел на мозг – сероватый, чем-то похожий на чудовищный кочан цветной капусты, и размышлял о том, что в этом хаосе клеток заточена живая, мыслящая, страдающая личность, могущественная и бесконечно одинокая. Суждено ли нам вообще понять ее, если она оторвалась и ушла от нас в своем развитии так далеко, что мы и помыслить не в силах? Какие картины, сложные и невообразимо прекрасные, рождаются и навеки запечатлеваются в этих клетках? Что он, наконец, такое, этот homo superior, если даже его создатель профессор Коромийцев в сравнении со своим творением не более чем любознательный неандерталец, случайно вырубивший кремневым зубилом нечто заставившее его замереть, оцепенеть с открытым ртом – такое, чего не в состоянии охватить разум человека?

– Профессор, а вы не пробовали определять его эмоциональное состояние? Что он чувствует? – взволнованно спросил я.

Стоя у аквариума, Коромийцев невесело барабанил пальцами по стеклу:

– Определял, и не раз. Одно время это меня очень занимало. Вначале, когда сознание в нем только зародилось, мозг был немного напуган, озадачен, словно не совсем понимал, что он такое. На второй стадии, разобравшись что к чему, испытал радость от новизны собственного существования и от самых простых физиологических чувств – вроде изменения температуры бульона или насыщенности раствора кислородом. С каждым днем он совершенствовался, вскоре часами мог любоваться какой-нибудь пылинкой или цветком, который я приносил сверху. Приборы фиксировали высочайший уровень эндоморфов восторга. Он буквально переполнялся эйфорией от собственного бытия.

Профессор замолчал, судорожно провел рукой по бороде, затем продолжил:

– Убедившись, что его клетки уже созрели и жаждут наполнения, я стал постепенно предоставлять информацию: вначале математику, затем физику, естественные науки. Мой homo superior ухватился за знаниях такой жадностью, что я только диву давался. Обучающий процессор работал день и ночь, а ему все было мало. Пришлось приобрести в помощь первому еще два процессора с увеличенным быстродействием. За месяц он поглотил практически все знания из области химии, физики, высшей математики, астрономии и естественных наук. Сразу скажу: этих знаний оказалось не так уж много, ибо мы весьма недалеко ушли от каменного века. По графику осциллографа я видел, что мой подопечный порядком разочарован. Еще бы, ведь все, что я мог ему дать, было для него азами, начальной школой, а дальше... дальше уже ничего не было. Тогда, махнув рукой на прежнюю систему, я загрузил в обучающие процессоры философию. Это открыло для него новый мир, и он с упоением стал купаться в океане абстрактных понятий. Из идеалистов ему больше других понравился Платон, а из рационалистов – Декарт. Я сужу по тому, что к их базам он обращался чаще всего. Но через некоторое время и философия перестала его удовлетворять, он явно заскучал.