Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 4 - [104]

— Но разве ты не испытал очарование тайны? — повторил Франц.

— Не знаю, — ответил я, с усилием поднимаясь на ноги. — Послушай, Франц, я слишком вымотался, чтобы чего-то соображать и вести подобные разговоры. Жутко хочу спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Гленн, — сказал он, когда я уже направлялся в спальню. И больше ничего.

Когда я уже наполовину разделся, мне пришло в голову, что такая поразительная сонливость могла быть просто защитной реакцией сознания против разрушительного проникновения в него неведомого, но даже этой мысли оказалось недостаточно, чтобы меня встряхнуть.

Я натянул пижаму и выключил свет. Сразу после этого дверь спальни Вики отворилась, и она показалась на пороге, закутанная в легкий халатик.

Я подумывал и сам к ней заглянуть, но решил, что если она уже спит, то это для нее самое лучшее, и что любая попытка потревожить ее способна нарушить то хрупкое душевное равновесие, которое она обрела, оказавшись в доме.

Но теперь по выражению ее лица, по свету из ее комнаты я понял, что ни о каком подобном равновесии и речи быть не может.

И в тот же самый момент и мой защитный барьер — неестественная сонливость — исчез без следа.

Вики прикрыла за собой дверь. Мы двинулись навстречу друг другу, обнялись и замерли на месте. Потом улеглись бок о бок на кровать под широким окном, в котором поблескивали звезды.

Мы с Вики давно любовники, но тогда в наших объятьях не присутствовало ни грана страсти. Мы были просто двумя, пораженными не столько страхом, сколько неким жутковатым благоговением людьми, ищущими душевного уюта и покоя в присутствии друг друга.

Не то чтобы мы могли надеяться действительно защитить или укрыть друг друга от неведомой опасности — то, что довлело над нами, обладало для этого слишком грозным могуществом — хрупкое чувство покоя дарило лишь чувство, что ты не один, что найдется тот, кто разделит с тобой все, что бы ни случилось.

Мы и не пытались искать временного забытья в любовных утехах, как наверняка поступили бы перед лицом более физической угрозы — грозящее было для этого слишком сверхъестественным. Впервые тело Вики было красиво для меня в совершенно холодном абстрактном смысле, что имеет не большее отношение к страсти, чем радужные переливы мушиного крыла на просвет, или изгиб древесного ствола, или сверкание заснеженного поля. И все же я продолжал чувствовать, что внутри этой абстрактной оболочки скрывается близкая мне душа.

Мы ни сказали друг другу ни слова. Не было простых слов, чтобы выразить большинство овладевших нами мыслей, а порой казалось, что таких слов нет вообще. К тому же мы старались ни производить ни малейшего звука, словно укрывшиеся в траве мышки, когда поблизости пофыркивает кот.

Поскольку чувство чего-то нависшего над домом и окрестностями было чрезвычайно сильным. А теперь просочившегося и внутрь самого дома, поскольку все те же знакомые ощущения опять налетали на нас тут же тающими снежинками — запашок и привкус горелого, щекочущие касания невидимых паутинок, низкий гул и пронзительный писк, а потом и шорохи осыпающихся камешков.

И поверх них, переплетенное с ними — гнетущее чувство присутствия затаившейся черноты, связанной со всем космосом тончайшими черными нитями, податливо тянущимися и не способными сдержать неумолимого ее приближения…

Я не думал про Франца, я едва ли думал о том, что случилось в тот день, хотя овладевшей мною тревоге не требовалась помощь памяти…

Мы просто лежали, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на звезды. Минуту за минутой. Час за часом.

Временами мы, должно быть, проваливались в сон — я точно знаю, что засыпал — хотя лучшим определением этому сну было бы забытье, поскольку он не приносил отдыха измученному телу и душе, а пробуждение было связано с кошмаром медленного осознания причины ползущего по телу ломотного холодка.

Довольно нескоро я заметил, что видны часы в дальнем углу комнаты — наверное потому, подумал я, что у них светящийся циферблат. Стрелки показывали ровно три. Я осторожно повернул к ним голову Вики и она кивнула в подтверждение, что тоже их видит.

Только звезды и были тем, что поддерживало в нас рассудок, говорил я себе, в мире, который в любую минуту был готов рассыпаться в прах.

Почти сразу после того, как я заметил часы, звезды начали менять цвет — все до единой. Сначала они приобрели фиолетовый оттенок, который постепенно перешел в синий, потом в зеленый.

В каком-то далеком закоулке моего сознания сверкнуло предположение о некой дымке или пыли, повисших в воздухе, которые и могли вызвать подобную перемену.

Звезды тем временем становились тускло-желтыми, оранжевыми, густо-красными, а потом — словно последние искры, карабкающиеся по закопченной стене дымохода над потухшим очагом — мигнули и пропали.

У меня промелькнула совершенно сумасшедшая мысль о звездах, разлетевшихся прочь от земли с такой невероятной быстротой, что свечение их вышло за границы видимой красной части спектра.

После этого нам следовало бы оказаться в полной темноте, но вместо этого мы начали видеть друг друга и окружающие предметы, словно обведенные едва различимым мерцанием. Я решил, что это первый проблеск утра, и полагаю, что Вики тоже так подумала. Мы одновременно посмотрели на часы. Было едва половина пятого. Потом мы опять посмотрели в окно. Оно не было призрачно-бледным, как должно было быть с рассветом, а представляло собой черный как смоль квадрат, обрамленный белесым свечением. Вики увидела то же самое, что я мог судить по тому, как она вдруг стиснула мне руку.