Всего три дня - [27]

— А, вот вы где! — остановил его доклад Савельев. — Что ж вы, голубчик, письма-то свои теряете, а? И меня заставляете ночью по дождю ходить. Нате, держите! Ношу уже полсуток — запамятовал, вы уж извините.

Новоселов машинально протянул руку за белевшим в темноте конвертом, чувствуя, как горячая краска стыда приливает к щекам. Слова благодарности застряли в горле. Городил на батю всякий вздор в глупой обиде, а он…

— Спасибо, — через силу выдавил из себя Новоселов. Он никак не мог отделаться от ощущения, что командир знает все его нелепые, неблагодарные мысли. — Вы даже не представляете…

— Будет, будет, — ворчливо отмахнулся Савельев. — Идите читайте, а то небось и руки трясутся. И письмо размокнет. Зачем же я тогда старался? — И, повернувшись, тяжело зашагал прочь.

— Что еще за письмо, Новоселов? — строго спросил старший лейтенант Авакян.

— Из дневной почты. Потерял при тревоге, — неожиданно для себя охотно ответил Новоселов командиру батареи, с которым никогда обычно не откровенничал. Поступок подполковника Савельева размягчил солдата. Но он тут же раскаялся в том, что сказал.

— Нашли себе почтальона, товарищ гвардии ефрейтор! — насмешливо бросил ему Авакян. — Ну и ну! Распустились, понимаешь! Один на посту командира дивизиона не замечает — вам говорю, Поздняков! Другой отдохнуть ему не дает — это вас, Новоселов, касается!

— Извините, товарищ гвардии старший лейтенант, — торопливо сказал Новоселов, хотя никакой вины, кроме неловкости перед Савельевым, не чувствовал за собой. Но он знал, что сейчас последует длинная нотация, выслушивать которую не имел ни малейшего желания, тем более что содержание ее было известно ему заранее. — Разрешите идти?

— То-то что извините. Идите! — Новоселов не видел сейчас лица комбата, но точно знал, что у него даже усики вздрагивают от гнева. — Учишь их, учишь, понимаешь, а толку…

Новоселов шепотом попросил у сержанта Нестеровича фонарик, присел на корточки и, натянув на голову плащ-палатку, нетерпеливо разорвал уже намокший конверт.

«Здравствуй, Степушка! — писала Ольга. — Вот не поверишь, наверное, соскучилась по тебе и решила написать письмо. Жаль, что ты не смог прийти на день рождения. Я ведь ждала. Получилось не очень хорошо. Может, потому, что тебя не было? Не беспокойся, «лыцарей» моих тоже не было — я их не приглашала, хотя они и крутились возле общежития, серенады под окнами пели. Я не обижаюсь на тебя — служба, что поделаешь, правда?..»

Вот — девчонка, а понимает, что служба. А он эту службу на чем свет стоит костерил! Эх ты, гвардии ефрейтор!

«…Подружки говорят, что я зря с тобой дружу. Как будто можно дружить с каким-то расчетом: зря не зря! Мне хорошо с тобой, почему же я должна тебя избегать? С тобой, Степушка, я чувствую себя такой сильной, прямо всемогущей: хочу — казню, хочу — милую — такой ты мне подчиненный…

А что у меня было, если бы ты знал! И смех, и грех, И слезы. Представляешь, у нас лежат две больные с одинаковыми фамилиями, а болезни разные. Я возьми и перепутай лекарства. Ой, Степа, что было — ты не представляешь! Старшая медсестра меня чуть не съела. Ты, говорит, влюбилась, а другие пусть теперь помирают?..»

Приглушенный гул двигателей прервал чтение: на тягачах привели из укрытий орудия. И, спрятав письмо в карман, Степан принялся вместе с расчетом устанавливать гаубицу в окоп. Потом натягивал маскировочную сеть над ним, накладывал на нее ветки саксаула, и все эти минуты его не покидало чувство радостного возбуждения, теплилась в груди благодарность к бате и Ольге за такое хорошее письмо.

Дождь разровнял следы от тягачей, ушедших назад в укрытие, и наконец прекратился. Только теперь, когда все было кончено, Новоселов почувствовал, как он устал. Ныли натруженные плечи, ноги налились тяжестью. Но даже эта усталость была для него приятна.

— Ну, что там пишут девушки с косами? — спросил Ляпунов, когда они пошли спать.

— Иди к черту, — ответил Новоселов, и в голосе его не было прежней угрюмости. — Все тебе надо знать! Любопытной Варваре нос оторвали, знаешь? Вот то-то!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Ты где это бродишь, полуночник? — сонно пробормотал майор Трошин, услышав, как заскрипела раскладушка под грузным телом Савельева.

— Почтальоном работал, — тихонько засмеялся Савельев. — Письма разносил.

— Какие еще письма? — Трошин даже приподнялся на постели. — Ты что говоришь, Алфей Афанасьевич?

— А ты чего всполошился, комиссар? Спи себе спокойно. Не бойся, я в своем уме. Отнес письмо Новоселову. Потерял парень в казарме, когда по тревоге собирался, даже распечатать не успел.

— Фу, напугал ты меня! — облегченно перевел дух Трошин. — Утром не мог отдать? Не поймешь тебя: то плох Новоселов, философствует много, то вдруг письма ему среди ночи доставляешь… Местное, что ли, письмо?

— Местное. Небось весь извелся ефрейтор. Как же не снести? А у меня, наверное, склероз, с самого выезда в кармане таскаю. Дождь разбудил, вспомнилось, решил моцион совершить, — словно оправдываясь перед замполитом, шепотом обстоятельно объяснил Савельев. — Ты бы, Кирилыч, видел, как он обрадовался! Я уж, грешным делом, подумал: наскучит отдыхать — подамся в почтальоны. Людей радовать.