— Ну до свидания, мамаша Жюли! — тут же проговорила Мариэтта.
Я услышал:
— Вы придете?
— До свидания! — повторила моя любовница и, обращаясь ко мне, добавила: — Что вы тут’ делаете, месье Клод? — спросила она с каким-то странным похихикиванием, оглядываясь на удалявшуюся старуху.
— Куда ты идешь? — сразу же поинтересовался я.
— Ну… я иду за покупками, — ответила Мариэтта.
— За покупками?
— Святые угодники! Разве вы не видите?
— К этой женщине?
— Что такое? — переспросила Мариэтта.
Я уже начинал злиться.
— Эта женщина, — произнес я глухим голосом, — …с которой ты была… там… спросила тебя: «Вы придете?» Что это значит?
— Вы чего-то не поняли, месье Клод, — кротко заверила меня Мариэтта. — Дело здесь в другом. К сожалению, мне нужно спешить. Отпустите же меня, я пойду.
— Нет.
Мариэтта взглянула на меня.
— Ты никуда не пойдешь, прежде чем не ответишь мне, — заявил я ей. — Так говори же!.. Говори!.. Я жду…
— Ах! Какой же вы простофиля! — вздохнула Мариэтта.
И, оставив меня там, где я стоял, она быстро, почти бегом удалилась.
…Вечером Мариэтта долго манерничала, но в конце концов я вытянул у нее признание, что один господин, живущий в городе, назначил ей через мамашу Жюли свидание. Не знаю, уж как я удержался от того, чтобы не побить мою любовницу. Она рассказала мне эту историю без обиняков, как нечто совершенно естественное, а я слушал ее, лежа рядом с ней, и не перебивал — настолько я оцепенел от удивления.
— И что ты будешь делать? — спросил я, немного придя в себя.
— Я не пойду, — прошептала Мариэтта.
Я был уверен, что она лжет, и она это поняла, потому что за всю ночь, даже в пылу объятий, мы не сказали больше ни слова друг другу.
Значит, Мариэтта не любила меня. Теперь это подтвердилось. Или, если она меня любила, — а я пока еще не мог отказаться от этой иллюзии — то почти на манер животных, которых без всякого выбора соединяет одна жажда удовольствия. Мариэтта была на них похожа. Она остановила свой выбор на мне, потому что это было ей приятно и удобно. Меня охватила ярость. Я страшно переживал случившееся, и, вместо того чтобы спросить самого себя, насколько сильны мои собственные чувства к Мариэтте — а ведь они у меня не очень-то отличались от ее чувств, — я на протяжении всего следующего дня упорствовал в мысли, что я самый несправедливо страдающий из любовников.
Однако ни на другой день после той злосчастной ночи, ни в последующие дни Мариэтта вопреки моим ожиданиям с наступлением темноты из гостиницы не выходила. Почему же она не шла на это свидание? Неужели она хотела убедить меня в несправедливости того, что я о ней думал? Я не смел на это надеяться. Тем не менее мне пришлось признать, что, коль скоро Мариэтта не выходила из гостиницы в наиболее подходящий для этого час, значит, она хотела показать мне свои добрые намерения. Это меня тронуло. Переполненный угрызениями совести, я упрекал себя за свое дурное поведение, за одолевавшие меня подозрения. Наконец, я не выдержал. Я попросил у Мариэтты прощения и одновременно подарил ей украденный у матери луидор, чтобы она купила себе, что захочет.
Мариэтта взяла луидор, но на другой день пошла по магазинам и вернулась после очень долгого отсутствия, которое показалось мне бесконечным. Мне было стыдно за нее. Вот, значит, как она выказывает мне свою благодарность! Я терялся в разного рода догадках, потом сказал себе, что прежде нужно убедиться в постигшем меня несчастье, а уж потом решать что-либо, и главное — не говорить Мариэтте о том, как она заставляет меня страдать.
Она же, со своей стороны, не проронила ни слова о своем времяпрепровождении. Я больше у нее ни о чем не спрашивал. Она тоже не позволяла себе ни малейшего намека, и мы продолжали встречаться, избегая затрагивать эту тему — настолько она была чревата ложью, упреками и тайным разочарованием.
Теперь, когда я приближаюсь к описанию фактов, решивших мою судьбу и отвлекших меня от цели, к которой меня, казалось, готовило и мое детство, и мое воспитание; я вспоминаю, что тогда в доме произошло два или три необычных события, почти тут же имевших последствия. Это были не те волнующие приключения, о которых пишут в романах, но тогда они показались мне по-своему захватывающими, так как уже упоминавшийся мною секретарь суда был, несомненно, последним человеком, которому моя мать должна была бы уступить в сделанном им предложении.
Его самого и его дам перестали пускать в гостиницу, где они обретались раньше. Не знаю уж, что там произошло и кто кому что-то недоплатил… Но так или иначе, однажды вечером к нам явилась какая-то незнакомка, сняла комнату и села поужинать одна за маленьким столиком, который Мариэтта накрыла ей в столовой… Это была довольно миловидная женщина, очень строго одетая и гораздо более ухоженная, чем кто-либо из тех путешественниц, что останавливались у нас иногда на день-два. Однако, расплачиваясь у кассы, она сообщила мне сведения о себе, в которых довольно явственно прозвучало кокетство вполне определенного рода.
— Без профессии, так, кажется, пишут? — попросила она меня записать.
— Хорошо, мадам, — ответила моя мать и добавила: — Вы здесь надолго?
