Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают - [54]

Это не вызывало никаких разговоров, потому что было вполне естественно. Все знали, что Лампьё зарабатывает свой хлеб, как хороший работник. Поэтому, по общему мнению, он мог жить, как хотел. Но товарки Леонтины думали иначе. Их несколько удивляла эта связь, о которой они иногда говорили в отсутствие Леонтины, и они чуяли здесь какую-то тайну.

И действительно, всякому было ясно, что здесь крылась какая-то тайна, потому что трудно было представить себе более нелепый союз. Озабоченность Лампьё, его скучающий и угрюмый вид, осторожность, с которой относилась Леонтина к этому человеку, сразу бросались в глаза. И как бы они ни были пунктуальны в своих свиданиях, ни тот, ни другая, не ощущали при этом никакого восторга, не обнаруживали никакой радости. Сидя вместе за столом, они пили, не обмениваясь ни одним словом… Равнодушие друг к другу разделяло их больше, чем можно было себе представить… Что все это означало? Никто не понимал. То было явление необычное. Наконец, после того, как Лампьё подзывал гарсона и платил по счету, часто можно было заметить, что он уходил даже не попрощавшись с Леонтиной, а она оставалась на своем месте, молчаливая и неподвижная, точно погруженная в сон.

Мрачный сон, если это был сон… Но что подумали бы о Леонтине и о Лампьё, если бы их видели дома, когда они ложились спать? Они не произносили ни слова. Лампьё ложился первый. Несколько минут он следил взглядом за своей подругой, потом засыпал, и Леонтина, улегшись с ним рядом, тоже засыпала, разделяя с ним мрачный отдых, полный кошмаров.

Здесь они снова находили друг друга, в общей муке, которая ясно подчеркивала, что они обречены бегать от самих себя: из мира реального — в мир ужасов и непрерывной тоски. Во время сна их затемненное сознание как будто пыталось создать иллюзию взаимного понимания и взаимной поддержки. Леонтину это никогда не утомляло. Она проявляла неустанное усердие; она тратила усилия без расчета. И когда, просыпаясь, она видела, что ей приходится приниматься за повседневную свою работу, она иногда прижималась к Лампьё, обливаясь слезами…

Когда Лампьё, в свою очередь, просыпался, ему казалось, что перед его глазами принимают смутные очертания те неясные образы, которые со всех сторон окружали его во сне. Он их видел. Различал их. Затем все это бесследно исчезало, как по мановению волшебной палочки, и Лампьё видел себя рядом с Леонтиной, которая уже ни в чем более не могла ему помочь.

Эти пробуждения проводили их в глубокое изнеможение, которое все больше и больше возрастало, потому что чем больше старались они отвлечься от своих тягостных мыслей, тем мучительнее было возвращение к ним. Да и как могли они интересоваться чем-либо другим? На улице, в барах ничто не могло их отвлечь от этих мыслей. И если они, временами, пытались сторониться людей, которые — они чувствовали — наблюдали за ними, то попытки эти оказывались бесплодными… Они скоро убеждались, что это люди незначительные и безобидные. Что они могли заметить? Лампьё не тревожился. Их нескромности он инстинктивно противопоставлял суровость. Так же обстояло дело и с работой. Лампьё выполнял ее, можно сказать, почти безучастно, как заведенная машина, которая делает свое дело с механическим безразличием. В этом было его спасение. В своем подвале, у печи, он точно уходил от самого себя: его тело оставалось здесь, но дух витал в другом месте, где-то далеко — а может быть, и близко, даже тут же, в подвале, но занятый совсем другим делом.

В такие моменты Лампьё забывал Леонтину. Она точно переставала существовать… Он только мгновениями вспоминал ее попутно, в связи с той или другой мыслью, но это уж не имело никакого значения. Единственно важным было для Лампьё то обстоятельство, что мысль о его преступлении не мучила, не преследовала его. Ему уже не раз приходилось делать усилие над своей памятью, чтобы вспомнить, что он, Лампьё, действительно совершил это преступление. Временами ему казалось, что он находится во власти ужасного заблуждения — и он переставал что бы то ни было понимать. Но вот ему приходила на память та или иная подробность, и Лампьё узнавал, по отзвуку своей совести, что эта деталь действительно имела место, и она отчетливо вставала перед его глазами.

Это побуждало его припоминать все новые и новые подробности, чтобы постепенно восстановить всю картину совершенного им убийства. Но это его расстраивало. Он старался понять, что толкнуло его на преступление. Ему стоило огромных усилий уяснить себе это — и все же определенного ответа он не находил. Деньги? Или любовь к риску? Скорее всего, и то, и другое… А может быть, и еще что-то, что было в самой натуре Лампьё — тот темный садистский инстинкт, который побуждал его мучить Леонтину.

Леонтина не отдавала себе в этом отчета. Ей казалось, что Лампьё проявляет грубость и бесчувственность только потому, что совершил преступление, и этого было для нее достаточно, чтобы его оправдать. Сколько раз она представляла себе это убийство и ставила себя на место Лампьё, чтобы ближе подойти к его страданию и разделить его с ним! Леонтина испытывала потребность жертвы, которая не оставляла ее ни на минуту и приносила ей большое утешение. Она точно переродилась, стала другой женщиной. И ничто не могло отклонить ее от этого пути. Так, когда у Фуасса она облокачивалась на стол после ухода Лампьё, она не чувствовала никакой обиды, что он ушел, не сказав ни слова, — напротив, она мысленно следила за ним с кроткой и покорной нежностью. Она его как бы провожала. Она желала ему покоя и, если бы это понадобилось, была готова пожертвовать для этого собственным покоем.