Всего четверть века - [40]

Измученный Дима вынужден был вновь принять огонь на себя.

— Лев Толстой, между прочим, Анну осуждал.

— Но правда искусства взяла своё.

— Правда в том, что она бросилась под колёса.

— Её затравили!

— Нет. Вину чувствовала.

— Это не оригинально. Каренин страдалец? Новейшая трактовка?

— Так у Толстого написано.

— А дети? — собрался с новыми силами Вова.

— Дети? — изумилась аспирантка. — И вы это серьёзно? Анну разлучают с Серёжей…

— Анну не разлучают с Серёжей. Она сама разлучается с ним, чтобы не расставаться с Вронским, — сказал Дима.

Не знаю, верил ли он в свою трактовку или просто забавлялся поединком с носорогом.

— Поразительно! Остаться и влачить жалкое существование с Карениным? А кто, собственно, сказал, что человек должен всем жертвовать ради детей? Разве человек живёт не один раз?

Говорила она наступательно, громко, и спор привлёк Игоря.

— Один раз живёт, — подтвердил он, подойдя к ним.

— И тот не для себя? Старо!

— А если жизнь так устроена?

— Так бессмысленно? Не для тех, кто живёт?

Слава богу, нашёлся будущий членкор.

— Вы зачем мою девушку обижаете? — спросил он бодро и радостно, совсем не веря, что девушку могут обидеть.

И она это подтвердила:

— Не беспокойся!

И перебросила одну красивую ногу за другую. А юбки в то время носили уже короткие, и мы поняли, что пока в моде мини, эта девушка неуязвима, что бы она ни говорила.

— Книга тогда хорошая, когда она учит, — сказал Вова без прежнего напора, задерживая взгляд на этих длинных, до предела открытых ногах, обтянутых телесного цвета колготками.

Но она уже переключилась на Игоря:

— Ведь вы хирург? Зачем вы спасаете людей?

— Ну, не так-то я много их спас.

— А всё-таки… Вы берётесь за операции, которые считаете безнадёжными?

— Я ни одну операцию не считаю безнадёжной.

— Верите в себя или в чудо?

— Просто делаю всё, что могу.

— А если не сможете?

Игорь пожал плечами.

— Бывает и такое.

— Любопытно, к какому социологическому типу вы себя относите?

— Понятия не имею.

Я, кажется, не сказал, что учёная аспирантка занималась социологией и очень этим гордилась.

— Люди, работающие в медицине, делятся на три типа — деспотический, казённый и человечный, — сообщила она нравоучительно. — Вы, конечно, принадлежите к третьему.

— Это хорошо?

— Для терапевта — безусловно, а вот для хирурга — я не уверена.

— Ещё бы! Человек с ножом…

— Иронизируете? Напрасно. Сквозь призму социологического исследования самые сложные процессы можно расщепить на общедоступные элементы.

— Жаль, что большинство людей об этом не знает и поступает самовольно.

— В каком смысле?

— Да в любом. Вы его в один тип запишете, а он по невежеству совсем из другой оперы запоёт. А то и вовсе петь не захочет.

— Как это не захочет?

— Очень просто. Некоторые и жить не хотят.

— Ах, вы имеете в виду самоубийство? Но эта проблема давно решена. Особенно в свете работ Хенри и Шорта.

— Просветите, я человек тёмный, — попросил Игорь.

— Вот видите! — обрадовалась аспирантка. — Как долго у нас недооценивали социологию. Хенри и Шорт рассматривают самоубийство как акт агрессии.

До сих пор Игорь разговаривал с этой девушкой шутливо, немного забавляясь её всезнайством, но следующий вопрос он задал вполне серьёзно.

— Агрессии против самого себя?

— Совершенно верно! Хенри и Шорт видят прямую связь между убийством и самоубийством. Только в одном случае агрессия обращена вовне, а в другом — на себя. Это же гениально просто!

— Просто?

— Конечно. Даже такой неподготовленный человек, как вы, сразу усёк суть.

Игорь посмотрел на неё с профессиональной доброжелательностью врача, которому приходится видеть всякое.

— Ну, это как сказать…

— Вы интересовались проблемой самоубийства?

— Специально нет. Просто жил на свете.

— Понимаю. Возрастной снобизм. Кто много жил, тот много видел? Сами вы, конечно, о самоубийстве не помышляли?

— Почему же?

— Это исключено. Вы не агрессивны. Но если и помышляли, ваш пример только подтверждает теорию Хенри и Шорта. Ведь вы живы?

— Пожалуй, — согласился Игорь.

Будущий членкор между тем терпеливо ждал, пока его девушка наговорится. Но и его терпение иссякло.

— Зайчик! Может быть, достаточно мрачных тем? Всё-таки праздник…

— Наука не может быть весёлой или мрачной. Она объективна.

— А вот люди, которые ею занимаются, как раз наоборот — весёлые или мрачные. И, к сожалению, очень редко объективные. Так что побереги силы, зайчик. Промочи лучше горлышко. Очень помогает от дискуссионного пыла.

И он протянул ей бокал с шампанским, как протягивают ребёнку ложку с микстурой.

Девушка проглотила «микстуру» с удовольствием.

— Надеюсь, это облегчит мне процесс адаптации в вашей микрогруппе.

— Не сомневайся, зайчик, — заверил будущий членкор, — ещё несколько глотков, и мы все тебе очень понравимся.

— Вы все очень славные, — великодушно подбодрила нас подруга Коли.

— Спасибо, — поклонился Игорь.

Мы с ним отошли.

— Забавная девица, — сказал я, — а ноги — экстра-класс. Повезло доктору наук. Только знает слишком много.

— Что поделаешь? Это болезнь нынешних женщин. Их распирает от познаний, как раньше переполняли чувства. Мне вот из старинного романса вспомнилось:

Я тебя бесконечно люблю,

За тебя я отдам свою душу,