Всегда буду рядом - [2]

Танька была… не некрасивой, нет. Просто какой-то нарочито обычной. С таким человеком можно час ехать в метро, смотреть на него в упор и не узнать – так легко он сливается с толпой. Наверное, из Таньки получился бы отличный шпион, не киношный Джеймс Бонд – хлесткий, привлекательный, сексуальный, а вот такой настоящий, незаметный, способный оказаться в самом центре событий и все равно уйти незамеченным. В принципе из такой внешности при желании можно было бы вылепить что угодно, и у Таньки вполне были шансы стать неотразимой, но ее влекли совсем другие интересы. Танька грезила высоким искусством.

Познакомились мы с девчонками в московской школе с углубленным изучением английского и французского языков. Меня запихнули в нее родители. Когда моя полная никчемность в области точных наук стала очевидна, дома состоялся семейный совет. На повестке дня стоял животрепещущий вопрос – куда пристроить непутевую дочь, варящуюся в мире собственных фантазий и выныривающую из него только для того, чтобы черкануть очередной посетивший ее странный сюжет без начала и конца на листке бумаги. За это меня, собственно, и невзлюбила так люто физичка в моей родной школе – за то, что мои шизоидные зарисовки иногда попадались ей на глаза прямо в тетради, среди задач и формул. Но я ничего не могла с этим поделать, что-то само собой рождалось у меня в голове и требовало немедленного выплеска на бумагу. Это приходило спонтанно, иногда ночью, иногда во время урока, и в такие минуты мне было не до поиска подходящей поверхности. Относилась я тогда к этим своим поделкам на редкость беспечно и, записав их на бумагу, почти сразу же забывала о них.

Итак, родители пришли к выводу, что раз уж судьба угораздила меня родиться гуманитарием, так пусть хоть у меня будет хоть какое-то подобие перспективной денежной профессии. Отец позвонил какому-то студенческому приятелю, теперь окопавшемуся в Министерстве образования. Тот напряг кого-то еще – и вуаля. В девятый класс я пошла в престижную языковую школу, до которой добираться нужно было через полгорода, зато из нее я по задумке должна была бы выйти дельным человеком с двумя иностранными языками в багаже. Я в общем-то не возражала, реальный мир интересовал меня мало, по степени интересности он никак не мог посоперничать с сюжетами, разыгрывавшимися у меня в голове.

Кира попала в школу, проявив недюжинное упорство и настойчивость. Актерская профессия была для нее не эфемерной мечтой, а целью, к которой Кира упорно шла. Уже в пятнадцать она рассудила, что одной эффектной внешности для покорения мировых экранов может оказаться недостаточно и потому хорошо бы подкрепить свои шансы иностранными языками. Кирина мать, всю жизнь отсидевшая инженером в НИИ, порывов дочери не одобряла и помогать осуществлять ее намерения отказывалась. И Кира сама все лето, как на работу, ходила к завучу, к директору, требовала дать ей написать тесты, потрясала выдержками из законов, козыряла почти забытым словом «всеобуч» и, наконец, правдами и неправдами выбила себе место в девятом классе.

Что же до Таньки, она пришла в эту школу просто по прописке, училась в ней с первого класса и к своему владению языками относилась как к чему-то естественному, такому же привычному, как способность пить воду, держать в руке карандаш или прыгать на одной ножке.

А впрочем, теперь уже все это было позади – зубрежка, уроки, лингафонные кабинеты, контрольные, тесты, «London is the capital of Great Britain». В эту ночь отгремел выпускной, и пока наши одноклассники, оккупировав ближайшие кусты, распивали там портвейн, воровато оглядываясь, чтобы не попасться на глаза завучихе Вере Павловне, не привыкшие еще, что отныне у нее нет над ними никакой власти, мы втроем сидели на траве, смотрели на выползающее из-за горизонта солнце и видели в его рассеянных теплых лучах картины ожидающей нас удивительной жизни.

Снова налетел ветер, и в утреннем розоватом воздухе закружилась пушинка, заплясала перед моим носом какой-то удивительный легкий танец.

– Пушистая, – пробормотала я, глядя на нее. – Пушистая, как клоунский парик.

И привычно полезла в сумку за ручкой и блокнотом. В висках уже что-то защелкало, забрезжила перед глазами зарисовка: пожилой клоун устало сидит в гримерной перед зеркалом, а на вбитом в стенку гвозде покачивается его парик. Белый и лохматый, как вот эта самая тополиная пушинка.

– Нет, – заспорила Танька. – Нет. Она похожа на балерину в белой пачке. Посмотри, как она танцует. Это же почти «Умирающий лебедь».

– Может, хватит уже бредить своим балетом? – перебила ее Кира. – Ты вроде в Строгановку собралась поступать, а не в балетное училище.

Танька шмыгнула носом и обиженно отвернулась. Балет был Танькиной несбывшейся мечтой, всем нам было об этом отлично известно. В комнате ее все стены увешаны были фотографиями Нуреева и Барышникова, где она только их доставала, этих припечатанных в наших советских реалиях молчанием гениальных невозвращенцев? На балконе ее вечно покачивался на ветру черный гимнастический купальник. Каждый день, ровно в четыре, Танька сдергивала его с веревки и шла в районную хореографическую студию. А потом ходить туда перестала – оказалось, у нее с рождения был какой-то дефект тазобедренного сустава. Жить эта штука не мешала, но об отточенных движениях и природной грации, необходимых для балерины, конечно, и говорить не приходилось. Таньке все это сообщила как-то раз заявившаяся к ним в студию в поисках талантов преподавательница из балетного училища, вся сухая, узкая, хлесткая, как удар бича. Так и сказала: