Все языки мира - [5]

Второй, пожилой, был замминистра культуры в коммунистическом правительстве, а до того — многолетним главным редактором сатирического журнала. Чем он занимался после падения правительства? Не знаю. Говорят, перевел с немецкого биографию Геббельса и под псевдонимом пописывает театральные рецензии для «Трибуны».

Оба уже сильно лысели — младший собирал остатки волос на затылке в конский хвост, старший предпочитал «заём». За первым тащились две облезлые суки неопределенной породы, рядом со вторым шествовала огромная немецкая овчарка — он выводил ее без намордника и не на поводке, а держа за ошейник у самого загривка. Однажды пес начал рычать и рваться к сукам, и тогда младший не выдержал и рявкнул:

— Такую скотину нельзя выводить во двор без намордника! Вам что, закон не писан?!

Старший побледнел и крепко сжал зубы, будто на кончике языка у него вертелись заключительные слова русской повести «Верный Руслан»: «Фас!.. Фас!»

Я повернул налево — интересно, что я увижу за углом сегодня, — но вспомнил, что иду за газетами гораздо раньше обычного. Мужчин с собаками не было. Зато у входа в Высшее пожарно-техническое училище мелькнула фигура знакомого архитектора, который мечтал написать книгу о самых красивых мостах мира. Что он там делал? Может, я принял за него кого-то другого?

Я перешел оживленную улицу Словацкого, внимательно поглядев влево и вправо, поскольку на переходе, хоть и обозначенном «зеброй», не было светофора и очень часто водители, пренебрегающие железным правом, отдающим преимущество пешеходам, кого-нибудь сбивали.

Киоск, в котором я покупал газеты, был одновременно и цветочным. В тесной каморке, на пяти квадратных метрах, сын пани Тересы, Гжегож, изготавливал венок к чьим-то похоронам и, прикрепляя тонкой проволокой красные розы к основе из свежих пихтовых веток, попутно обслуживал клиентов.

— Выборку, житуху, супер-дупер, попрош-ш… — сказал стоящий передо мной известный прокурор.

Пан Гжегож, не задумавшись, протянул ему «Газету выборчу», «Жице Варшавы» и «Супер-экспресс».

— И бутерброд, — попросил прокурор, веселый в тот день, как канарейка, и пан Гжегож, успевший вынуть изо рта кусочек проволоки и наколоть на него очередную розу, мгновенно положил на прилавок пачку «Мальборо лайт».

— Мое почтение, — любезно приветствовал он меня. В киоске я считался хорошим клиентом, так как всегда покупал много газет: почти все ежедневные, еженедельники и даже глянцевые журналы для женщин. — Мое почтение, приветствую вас, прекрасную погоду вы нам на сегодня заказали, — продолжал он с притворным, но хорошо ему удающимся энтузиазмом и с ходу начал рассказывать о чем-то, приключившемся с ним накануне, но я, занятый своими мыслями, слушал его вполуха, помню только, что он все время повторял: «Ну и болтался, как еврей в пустой лавке».

Я заплатил за газеты и вышел на улицу.

Перед домом я ощутил в воздухе знакомый запах стирального порошка «Ариэль». В окне на третьем этаже дома напротив женщина, парализованная после инсульта, не двигалась с места. «Смерть высматривает, а у меня постирушка…» Глядя на женщину, я подумал о своей жизни.

Почему, хотя я так долго учил немецкий, английский, французский — не считая русского, который обязан был учить в школе, — я до сих пор не могу говорить ни на одном из этих языков?

Почему я не говорю на иностранных языках? — думал я, открывая дверь квартиры и не зная, что через несколько часов найду ответ на этот вопрос, и это будет важным, очень важным, но, пожалуй, не самым важным основанием для того, чтобы только что начавшийся день я запомнил лучше, чем все прочие дни, какие до сих пор прожил.

3 Пишущая машинка

Однокомнатную квартиру — двадцать четыре квадратных метра — я купил за самую ценную семейную реликвию: золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные прабабушкой после разгрома Январского восстания[6].

Часы дала мне мать через три месяца после того, как коммунисты ввели в Польше военное положение.

В тот год мне исполнилось тридцать, и я все чаще задавал себе вопрос: приобретет ли наконец моя жизнь более глубокий смысл, чего пока ей, как мне казалось, недоставало.

Я тогда еще жил с родителями.

Чтобы подработать к отцовской зарплате, мать организовала частный детский сад. В моей комнате каждый божий день с утра резвились на полу десять ребятишек, с криком вырывая друг у дружки дудки, барабан, оловянных солдатиков, паровоз, деревянного клоуна, кубики, плюшевую обезьяну, уже лишившуюся обеих нижних конечностей, и множество других поломанных игрушек, которые в нашей семье переходили из поколения в поколение.

В три часа дня заканчивала работу пани Зеня, нанятая матерью подсобная сила, и тогда дети переходили на мое попечение, а я, дабы укротить голосистую команду, пугал их пишущей машинкой — старой немецкой машинкой марки «Рейнметалл», на которую все они смотрели с суеверным ужасом с тех пор, как четырехлетний Куба, нажав табулятор, чуть не потерял палец.

Последних дошколят забирали около пяти, и я, будто Гулливер в неожиданно покинутой жителями стране лилипутов, оставался один в комнате среди разбросанных повсюду маленьких фанерных стульчиков и столиков. Я собирал их, прятал в сундук игрушки, выносил весь этот хлам на балкон, потом долго проветривал комнату, откидывал от стены служившую мне письменным столом доску и ставил на нее пишущую машинку, чтобы наконец сесть и приняться за работу над книгой, которую никак не мог даже начать.