Все языки мира - [29]

Диалог неуклонно стремился к эффектному завершению.

— These shoes are in fashion now (Сейчас в моде такие туфли), — раздался в наушниках голос продавца, и в ту же секунду Мацей показал нам умопомрачительные красные туфельки на высоченном тонком каблуке. Где он, черт побери, такие раздобыл? Я просто диву давался.

— They look very uncomfortable (Они выглядят очень неудобными), — растерянно произнесла покупательница, и эту реплику нам пришлось выслушать с магнитофонной ленты трижды.

Я чувствовал, что вот-вот произойдет самое важное.

— They look very uncomfortable, — в четвертый раз повторил уже Мацей, высоко поднял указательный палец, выдержал для пущего эффекта довольно долгую паузу и, нажав какую-то клавишу, пустил на полную громкость ответ продавца:

— They are very uncomfortable. But women always wear uncomfortable shoes! (Они очень неудобные. Но женщины всегда носят неудобную обувь).

Когда через минуту я вместе со всей группой под управлением Мацея ритмично, раскачиваясь как в трансе, повторял раз за разом: «They look very uncomfortable. They are very uncomfortable», могло показаться, что еще несколько уроков по учебнику Александра, и я наконец заговорю по-английски. Скажу, кем я был, кто я есть и что в своей жизни должен незамедлительно изменить.

Месяц спустя один знакомый неожиданно предложил мне поехать в Лондон. Квартира и работа — разумеется, «по-черному» — мне были гарантированы. Заработок? Четыре фунта в час. Очень приличная ставка. Я подсчитал, что, трудясь по шесть часов в день, смогу за три месяца заработать три с лишним тысячи фунтов! Больше, чем сумма, за которую я хотел продать самую драгоценную семейную реликвию — золотые часы с черным рельефом на крышке, траурные часы, заказанные прабабушкой после разгрома Январского восстания.

Вначале поездка не казалась мне реальной.

Чтобы получить заграничный паспорт и визу, нужно было иметь приглашение.

Откуда его взять?

На знакомого тут рассчитывать не приходилось.

14 Speak to me…

Помочь с приглашением я попросил отца. Он обещал посмотреть, что сумеет сделать. Когда? Трудно сказать. Надо набраться терпения. В свое время я все узнаю.

«Трудно сказать», «набраться терпения»… Ничего хорошего это не сулило. Почему нельзя сразу взяться за дело? Мать говорила, что, хотя отец никогда в жизни ничего не устроил, именно то, о чем я попросил, в виде исключения отвечало его возможностям.

Приглашение в Англию? Да ведь достаточно просто позвонить Радванскому. Неужели так сложно поднять трубку и набрать номер? Уж кто-кто, а Радванский — тот человек, к которому отец может обратиться без стеснения.

Стефан Радванский давно жил в Англии. Лучший друг отца, еще по кадетскому корпусу! На войне они в тридцать девятом оба попали в плен к немцам, пять лет провели бок о бок в лагере для польских офицеров в Вольденберге. «Лагерь», «барак», «нары» — когда отец рассказывал о Радванском, эти три слова, в особенности «нары», повторялись непрестанно: «на одних нарах», «двухэтажные нары», «соседние нары».

После освобождения из лагеря Радванский, в отличие от отца, не захотел возвращаться в Польшу. «Почему? Потому что был не дурак. Сразу почуял, чем дело пахнет», — объясняла мать. Он поехал в Англию и, хотя поначалу, похоже, бедствовал, потом, видимо, прочно встал на ноги, поскольку купил дом в Лондоне. Отцу он впервые написал только через десять лет. С тех пор из года в год, на каждое Рождество, Радванский присылал нам поздравительные открытки. И не простые: стоило раскрыть открытку, раздавались первые такты «Ночь тиха…», «Поспешают к Вифлеему пастушки…» или еще какой-нибудь известной колядки. Мать тогда радовалась как дитя. Музыкальная открытка! В Польше долго еще нельзя было достать ничего подобного.

Я заметил, что несколько лет подряд открытка из Лондона приходила в незаклеенном конверте, который кто-то — я не знал, кто, где и когда — вкладывал в прозрачный полиэтиленовый мешочек. Возле марки с головой английской королевы или на обратной стороне конверта красовался штемпель с надписью: «Внимание! Почтовое отправление поступило из-за границы в поврежденном виде!».

— Смотри и учись: вот так в Польше обстоит дело с тайной переписки, — повторял отец и объяснял мне, что все письма и бандероли с Запада у нас контролируются. — Этим мерзавцам, — говорил он, — которые вскрывают чужие письма, роются в них, читают, ищут доллары, отправленные бедным родственникам и знакомым, часто неохота снова заклеивать конверты, но ведь нужно соблюсти приличия, вот их и упаковывают в полиэтилен и ставят штемпель — без тени стыда вбивают людям в голову, будто это не наша, а зарубежная, западная почта работает спустя рукава, и во благо польских граждан приходится компенсировать ее вопиющую небрежность.

Мне было двадцать лет, когда Стефан Радванский с женой, шведкой, на целую неделю приехали в Польшу. Они приплыли на пароме, захватив с собой автомобиль. «Вауксхолл» с автоматической коробкой передач — никогда раньше я не видал машин этой марки. Руль справа, желтые номерные знаки, наклейка с буквами «GB»[41] на заднем стекле — будь то даже не «вауксхолл», а польский «фиат», все равно на варшавских улицах он бы сразу привлек внимание. Я сам видел, как на Краковском Пшедместье около гостиницы «Европейская», где остановились Радванские, народ со всех сторон обступил их машину, заглядывая внутрь.