Все волки Канорры - [71]

Испуганные рыбаки, поминутно заглядывая в сценарий, песней молили о пощаде и торжественно клялись в стихах больше никогда не охотиться на беззащитных рыбок, после чего убегали в ужасе, а монстр торжествующе погружался в пучину вод. Тот самый тролль исполнял свою роль с особым рвением: он закатывал глаза, демонстрируя ужас высшей категории, и осторожно валился на траву под ноги зрителям, дергая плоскими ступнями и высовывая язык для пущей убедительности. Он играл потерю сознания, какой привык видеть ее в исполнении своей супруги, когда отказывал ей в покупке новой волосатой юбочки.

Когда Зелг представил, как монстр гоняется за факельным шествием и публикой вокруг озера, ему показалось, что сейчас его череп расколется и оттуда потечет кипящая лава. Но едва он успел подумать, что хуже уже не будет, как князь Мадарьяга нехорошо облизнулся и уставился на Юлейна горящими оранжевыми глазами.

Представление произвело настоящий фурор. Члены Общества Рыболюбов, организовавшие благотворительную продажу свистулек в виде чудовища озера и брошюрок «Твой мокрый друг — рыбка», весь сбор от которой должен был пойти на новый садок для разведения особо упитанных червей и мух, готовились перейти к факельному шествию. Глава общества, в прошлом — тритон, а ныне почетный водяной из соседнего водоема, который он гордо именовал озером, а остальные прудом, влез на огромный замшелый валун, лежащий в воде, для заключительной речи. Эту речь он готовил две предыдущие недели, и ничто не могло помешать ему произнести ее перед благодарными слушателями от первого и до последнего слова, выстраданного бессонными ночами. Публика зарукоплескала, тритон раскланялся. Это был триумф. И тут монстр Ламахолота вышел из берегов.

— Ваше величество, какой вы сегодня аппетитный! Аппетитнее, чем обычно.

Считать эти слова простым комплиментом не приходилось. Конечно, ни Зелг, ни Юлейн прежде не видели вампира в его, так сказать, профессиональном облике, но не требовалось особой проницательности, чтобы понять, что происходит. Оптимист по натуре, молодой герцог всегда был склонен воображать «второе я» своих друзей в романтическом свете, без ужасающих подробностей, и страшно огорчился, когда рассмотрел детали. Вот что это за уши? А цвет морды? А может ли приличная челюсть так раскрываться сразу в несколько сторон? На конкурсе кошмарных зрелищ князь с легкостью взял бы первый приз. Но того, кто видел «Мальчика с писающей собачкой» простым кошмаром было не пронять.

— Но-но, — сказал король и решительно поставил между собой и вампиром стул. — Попрошу.

Мадарьяга оскалил впечатляющие клыки.

— Держите его, Лилипупс, — велел Зелг.

Бросив на него полный укоризны взгляд, вампир истаял в серый туман и втянулся в окно.

— За ним, — коротко скомандовал Лилипупс и исчез с глухим хлопком.

Если бы у несчастного некроманта не так раскалывалась голова, он удивился бы волшебным способностям бригадного сержанта. Между тем удивляться не следовало: Лилипупс так и не расстался с магическим кидацлом, который вручил ему Думгар в канун битвы при Липолесье. Плотно поработав с ним в самом начале сотрудничества, он с удовольствием отмечал, что теперь оно протекает без сучка и задоринки.

— Что с ним? — спросил Зелг, имея в виду Мадарьягу.

— Не что с ним, а что с нами? — уточнил Узандаф. — Скажите, лично вы не хотели бы воспарить? Нет? А я хочу. И это наводит на подозрения.

— Еще как на подозрения, — живо откликнулся Юлейн. — Вот мне только что пришло в голову, что я соскучился по душеньке Кукамуне. Налицо явные признаки безумия.

— А у тебя, дружок, — заметил дедушка, поглаживая Зелга по рукаву, — появилась весьма неприятная привычка, чуть что не так — клубиться и мерцать подозрительным светом.

— Думгара ко мне, сейчас же! — крикнул некромант, скрываясь за дверями своего кабинета. По пути он мельком взглянул в зеркало, и пожалел, что взглянул.

* * *

Когда маркиз расспрашивал графа да Унара, кто как проводит время в любезном их сердцу поместье, он не упомянул верного Гегаву. Отчасти, потому что не пристало главному казначею интересоваться, чем занимается дворецкий, отчасти — потому что Гегава обычно занимался тем же, что и король, собственно, ему за это и платили. И обычно так оно и было. Обычно, но не на сей раз.

Его величество провел все утро на кухне, во вдумчивой беседе с Гвалтезием, листая старинные поваренные книги с завлекательными картинками. И предоставленный самому себе дворецкий пустился во все тяжкие — переосмыслил свою жизнь. До недавнего времени он был склонен считать, что в целом она удалась, карьера сложилась, поставленные цели достигнуты и желать больше нечего. Он служил одному из самых могущественных королей Ламарха, распоряжался целой толпой слуг, в какой-то мере командовал самим государем и, в своем роде, тоже был повелителем. Однако события последних месяцев показали ему глубину его заблуждений и хрупкость иллюзий. Глядя на Думгара, Гегава признавал, что другим дворецким выпал куда более великий жребий. Они были накоротке с такими существами, о которых сам он разве что читал в газетах, их власть была безгранична, авторитет непререкаем, влияние — огромно. А главное, королевский дворецкий понимал, что его подчиненные всегда делились на два лагеря. Те, кто любил, не трепетали, те, кто трепетал, не любили, да и из тех, кто любил, никто и не любил вовсе, а так — испытывал сдержанную симпатию. Но вот же бывает иначе: обожают и при этом трепещут, и уважают и внимают каждому слову. Об этом он и пел, громко и самозабвенно аккомпанируя себе не лютне.