Все уезжают - [7]

Когда я тайком позвонила маме и обо всем рассказала, она сказала, что мы напоминаем ей заключенных. Она вечно преувеличивает. Мне кажется, что, слушая мой рассказ, она плакала и боялась, что меня обнаружит отец и мы не успеем поговорить.

Было шесть часов утра. Мне не спалось, и я пошла к телефону, в коридор, который обычно запирается на замок. Но в этот раз кто-то замок снял, словно специально для того, чтобы я могла позвонить. Фаусто посылал мне в трубку поцелуи — он плохо понимает мою речь по телефону, а потому объяснялся со мной одними поцелуями. Мама все время делала глотательные движения, чтобы не расплакаться, уж я-то ее знаю. Сказала, что приедет на мой день рождения. Все спрашивала, не бьет ли меня отец. Я сказала, что нет, но она мне не поверила — в глазах моей мамы все выглядит всегда хуже, чем на самом деле. Я повесила трубку и вернулась в комнату; отца все еще не было. Когда он вернулся, то принес мне пирожное и йогурт. Я притворилась, что сплю.

Декабрь 1979 года

Сегодня в школе меня спросили, почему я не посещаю занятия каждый день, как остальные ученики (учительница сказала «как остальные пионеры»). Я объяснила, что отец забывает меня отвезти. Сейчас жду, когда он появится. Его наверняка отругают, а потом он отыграется на мне. Воображаю, что меня ждет! Но я просто не знала, что еще можно сказать. Ведь так оно и есть: отец забывает, что без четверти час он должен привезти меня на молочном грузовике. Иначе к началу занятий во вторую смену никак не попасть.

Жду, когда появится гуарандинга, на которой должен приехать отец. Удивительно, уже почти шесть. Элена давно уехала со своей матерью. Учительница и директриса остались ждать отца. На улице льет как из ведра, в школе зажгли свет, из протекающей крыши капает на стол, на нем стоит таз, куда со звоном падают капли. Учительница просматривает мою тетрадь, высчитывая дни, когда я была на занятиях и когда отсутствовала.

Отец появился в своем обычном виде: волосы растрепаны, рубашка расстегнута, брюки рваные. Директриса велела мне выйти. Учительница сказала, чтобы я шла в класс и там написала сто раз:

«Я революционная пионерка и каждый день хожу в школу».

Но я же не хотела пропускать занятия! Не понимаю, за что меня наказали. Нужно было заставить написать это отца! Никто не сумеет сто раз написать это предложение на доске — она очень маленькая.

Мы вернулись домой, и отец сказал, что пора установить четкие правила. Во-первых, что бы про него ни спрашивали, я не должна отвечать. Во-вторых, всякий раз пропуская занятия, я должна говорить, что была больна. И в-третьих, мне запрещается обсуждать с кем бы то ни было, ела я или нет. А сейчас я наказана за то, что рассказала все учительнице, и сегодня опять останусь без еды. Отец вытащил из шкафа бутылку, перелил ее содержимое в ту, что лежала у него в кармане брюк, и запер меня в доме. Говорил он со мной тихим голосом, в котором слышалась злость.

Он ушел. Света опять нет. Не знаю, как я буду здесь одна в темноте. Хочется плакать, но я сдерживаюсь.

Я знала, что отец рано или поздно взорвется.

Декабрь 1979 года

Отец два дня не ночевал дома. Я сумела выбраться и пошла в столовую. А там чуть было не упала в обморок, ведь все это время я пила одну воду с сахаром. Я просто не могла уже больше терпеть. Отец пришел, все прячу.

…Его отругали за то, что я одна ходила в столовую и просила там еду, сказав заведующему, что не ела два дня. Мне сразу надавали всякой всячины, но поскольку у меня нелады с желудком, я смогла съесть только яйцо и рис. Молоко отнесла домой, чтобы выпить перед сном.

Я тихо сидела, уставившись в стол, словно делала старое домашнее задание. Вот уже три дня, как я не хожу в школу. Отец набросился на меня и ударил головой о столешницу. Мне показалось, что он выбил мне глаз. Он подошел ко мне сзади, не говоря ни слова. Я знала, что он будет бить, прекрасно знала. Но я ничего не могла поделать. Он изо всех сил ударил меня по голове. Потом схватил за волосы и стал таскать, пока не вырвал две большие пряди, которые я, когда все закончилось, положила в тетрадку. И затем снова приложил меня так, что мое ухо впечаталось в столешницу, заколки впились в голову, а доски стола затрещали. У меня пошла кровь, очень сильно, потому что заколки железные и они вошли довольно глубоко. Я с трудом их вытащила и думала, что там глубокая рана, но оказалось, что поранилась я совсем чуть-чуть. Я совершенно растерялась и даже не помню, ни что он кричал, ни за что именно меня бил. Наверное, за то, что я рассказала в столовой, что ничего не ела.

Когда за ним захлопнулась дверь и у меня перестала кружиться голова, я отыскала в шкафу ром и полила им ранку на голове. Так всегда делала мама, порезав палец. Конечно, я отлила немножко, чтобы он не заметил.

После этого я умылась под краном. У меня распухла щека, и я плохо слышу левым ухом. Губы немного воспалились. В столовую идти боюсь, но очень хочется есть — в животе такая музыка, что поневоле вспомнишь тромбоны, которые звучат по вечерам в парке.

Я отправилась к Элене. Подойдя к дому, постучала в окошко, и мне открыла ее мать. Она стала лечить меня меркурохромом и даже не спросила, что со мной приключилось. Думаю, она знает. Я сказала, что очень хочу есть, и она дала мне мусс из гуайявы и хлеб с котлетой. Я села в уголке, чтобы поесть. И тут ни с того ни с сего разревелась.