Всё тот же сон - [4]

Пионер Коля знает, что такое советская власть для него, для всего народа. Увидев, что родной отец ворует социалистическую собственность, он сообщил об этом в НКВД.

Вот где сила, вот в чём мощь народа! (Аплодисменты.)

И далее всё те ж речитативы:

Гражданка Дашкова-Орловская помогла разоблачить шпионскую работу своего бывшего мужа…

Один рабочий сообщил в НКВД об участниках троцкистской организации. В том числе он назвал и своего брата.

8 сентября сторож Горностаевского зернопункта Дубин обнаружил в стоге сена неизвестного, назвавшегося безработным. После ареста этот «безработный» оказался Левицким.

И как случилось, что это всё потом в меня не въехало?

Мы жили у Красных Ворот в высотном доме. Конечно, не в том, сталинском, со шпилем, где теперь МПС или что-то ещё министерское. Его тогда и не думали строить. Мы жили в доме Афремова. Это был первый в Москве дом о восьми этажах. Вот здесь-то и началось моё счастливое детство.

От маминого лица шёл тёплый свет, и у неё были мягкие, дивно пахнущие руки.

А у меня была маленькая комната и большая лошадь на деревянных колёсах. По утрам солнце полосами ложилось на пол. Я откидывал одеяло и, сидя в длинной ночной рубашке, возвещал мой маленький прекрасный мир о том, что я проснулся:

— Чёрный хлеб с маслом и солью!

Это было любимое лакомство, и мне его тут же несли. Да и как могло быть иначе, если у меня были мама, бабушка, няня! Всё у меня было.

Мы с няней шли гулять, и я брал в карман кусочки чёрного посоленного хлеба. Это чтобы кормить лошадей. Лошадь непременно встречалась. Стояла, запряжённая в телегу или воз. Я протягивал солёный хлеб, и лошадь щекотала ладонь шершавыми влажными губами, фыркала и кивала головой. Из чёрных гуталиновых ноздрей шёл пар.

Когда бывали гости, меня ставили на стул, и я декламировал загадочный стишок, до сих пор мною не разгаданный:

Камень на камень

Кирпич на кирпич

Умер наш Ленин

Владимир Ильич.

Гости умилённо смеялись. Не могу сказать, что я это любил. Любил я — и с большою страстью — доктора Айболита. Эту книгу мама читала мне на ночь, но книга была так хороша, что уснуть я не мог. Засыпала мама, а я её теребил. Мама пробовала сокращать, пропуская фразы. Тут я ещё больше отходил ото сна и требовал восстановления подлинного текста. Мама говорила, зачем же читать, если ты знаешь наизусть, а я не соглашался, потому что, когда читала мама — это было блаженство.

Потом у меня была скарлатина, и я узнал, что мама пахнет больницей. Все мои игрушки сожгли. Мне не было жалко, я только просил, чтобы оставили лошадь. Её не оставили.

Других огорчений не было. Потому что тогда я знал секрет счастья: всё время радоваться и быть добрым — со всеми делиться. Только утренний хлеб я съедал, не делясь. Просто не успевал.

Про карасика и про козу

В мае мы с бабушкой поехали в Геленджик. Было много разного народу — родня. Вокруг всё бело и зелено. К детскому пляжу вела каменная лестница бурого цвета. Это называлось «Красные ступеньки».

Я и в прежние годы бывал в Геленджике. Когда мне было два и три. Из тех времён запомнилась качка на каком-то пароходике и ещё как меня взяли порыбалить с лодки. Кто-то изготовил для меня маленькую удочку с крохотным крючком. Я опустил леску за борт и почти сразу кто-то дёрнул…

— Тяни, тяни! — мне закричали.

Я потянул и вытянул маленького серебристого карасика. Мама тихонечко сняла карасика с крючка и дала мне в руки.

Я немного полюбовался и отпустил его в синее море.

Теперь стоял май уже сорок первого, и было мне четыре. Мы гуляли по Главной улице, и зашли в ресторан «Маяк» купить каких-то особенных булочек. Я замешкался при входе и сразу всех потерял. Вошёл вслед за всеми, а все куда-то пропали. Впереди была ещё дверь, и за ней оказался двор. Забора не было — я оказался на знакомой улице, по ней мы ходили домой. Я набрался смелости и пошёл, но на всякий случай заплакал. Тут мне встретилась коза, привязанная к колышку в канаве, заросшей ромашками. Я захотел её погладить, она боднула, и рука моя застряла между рогов. Коза трясла головой и дёргалась, желая от меня освободиться, и рука моя стала заламываться. Тут подоспела родня, меня освободили и заласкали. А прохожая тётка сказала:

— И не кричит ведь!

Дядя Володя

Вот началась война, и мы с троюродным братом Вадькой стали в неё играть.

Кругом всё было бело и зелено. Только родня начала разъезжаться. Баба Шура повела меня в фотографию, и меня сняли в белом морском костюмчике с длинными брюками и в бескозырке. Карточка вышла мирная и счастливая. Её послали маме на фронт.

Выехать было трудно, а в Москву невозможно. Родня перебиралась в Краснодар. Остались мы с бабой Шурой и тётя Лида с дочкой Ирой. Тётя Лида была женой маминого брата, дяди Володи.

Рано утром я проснулся от оконного щелчка и поднял голову. В окно, затенённое виноградом, смотрел и улыбался военный человек.

— Узнаёшь? — спросил он меня.

Я кивнул.

— Ну, кто я?

— Ирин папа.

Потом, много позже, когда уже кончилась война, я услышал, что дядя Володя был ранен и ему отрезали ногу. Так выходило, что у дяди Володи теперь одна нога. Я слышал это от взрослых, они говорили между собой, и я не поверил. Не то чтобы именно не поверил, а не смог себе представить дядю Володю только на одной ноге. Я силился представить, но у меня не получалось. Я и не стал переспрашивать, не стал убеждаться, а тихо, про себя, решил, что это неправда, о чём знаю только я. И не надо спорить и вообще об этом говорить. Просто я потом увижу дядю Володю таким, какой он есть на самом деле, и все эти глупости про одну ногу забудутся, как неприятный сон.