Все страсти мегаполиса - [10]

– Но зачем же в Москву? – Волнуясь, мама обхватила ладонями чашку, и та задрожала на блюдце. – И в Симферополе ведь можно... Театр там есть... И фильмы... Фильмы у нас тоже снимают, много снимают, я сама вчера на набережной видела! – воскликнула она с отчаянием.

Соня быстро поднялась из-за стола, подошла к маме и обняла ее. Та сразу заплакала.

– Мам, ну мам, ну перестань!.. – приговаривала Соня. – Вот именно что сейчас много фильмов снимают. Это же не то что раньше, одна Любовь Орлова на всю страну была. Теперь артисток много. Почему же мне не попробовать?

Соня знала, что ее слова звучат резонно. Да и голос, уверенные интонации... Все это, конечно, должно было успокоить маму.

Так оно и вышло.

– Не знаю я, Сонечка... – последний раз всхлипнув, проговорила та. – Ну как ты это себе представляешь? У нас же в Москве никого, ни единой души! Вот вышла ты из поезда на перрон – и что? И куда?

– Придумаю что-нибудь, – улыбнулась Соня. – Я же еще не завтра уезжаю.

Конечно, наиболее успокоительным оказалось для мамы именно это – что дочка уезжает не завтра. Ну, и верить в Сонины способности она привыкла. Раз девочка обещает что-то придумать, значит, так оно и будет.

– Ложись, моя хорошая, – вздохнула мама. – И правда, что это мы на ночь глядя такой серьезный разговор затеяли? Разволнуешься, сон не придет.

Сон в самом деле не приходил.

Только теперь, в одиночестве, Соня наконец поняла, каким сильным, странным, необъяснимым был сегодняшний день. Удивительно было лишь, что это ощущение силы и странности никак не связывалось с тем, что должно было бы стать самым большим сегодняшним потрясением, – с неожиданной близостью с Ником.

То, что с какой-то медицинской тупостью принято было называть сексом, занимало в Сонином мире такое неважное положение, что, можно сказать, отсутствовало вовсе. Она была брезглива, поэтому случайные связи, возникающие после какой-нибудь вечеринки, были ей противны просто гигиенически. А для связей прочных ей не хватало чувств – не зря же она думала, что на чувства такого рода вообще неспособна. Поэтому Соня жила, как сама с усмешкой считала, подобно Снегурочке. И то горячее, мгновенное, страстное, что произошло сегодня между нею и Ником, по всему должно было бы ее взволновать.

Но, бессонно глядя в темное окно, думала она вовсе не об этом, и не это волновало ее сердце и кровь.

Она думала о той необъяснимой перемене, которая произошла с ней от слов Михаила Павловича: «Жизнь еще покажет вам свое жало и свои ценности». Эти ничего в практическом смысле не значащие слова, которым она и значения-то никакого не придала в ту минуту, когда они были сказаны, казались ей теперь чем-то вроде вспышки молнии. И в их ослепительной вспышке все другие слова и события, которыми были обозначены последние дни, выстроились в единую цепочку.

Соня чувствовала какую-то отчетливую связь между дурацким стихотворением про обидную любовь, которое декламировала Лорка, и разговором про цветок, который отпугивает мышей, и всеми другими разговорами, которые велись в парикмахерской и которые были, по сути, одним и одинаковым разговором без начала и конца.

«Я всю жизнь в этом прожила, я в этом выросла, – с каким-то растерянным недоумением думала Соня. – И все это никогда меня не угнетало. Да и теперь вообще-то не угнетает – что-то совсем другое... Но что?»

Она не знала, как называются звенья той цепочки, которой представилась ей вся ее предыдущая жизнь. Но в том, что это были именно звенья, что в них было нечто общее, – в этом она была уверена. И это общее вдруг показалось ей чужим, чуждым – пройденным. И причиной такого ее ощущения были всего лишь слова, мимоходом произнесенные посторонним человеком, слова про жало и ценности. Они были необычайны, они выпадали из Сониной жизни, и они притягивали ее к себе так сильно, словно были железной скалой, а у нее внутри запрятан был сильный магнит.

Что-то в них было... родное; это Соня поняла с совершенным изумлением.

И по сравнению с этим родным не пугал чужой огромный город, из которого эти слова пришли, и даже при мысли о том, как она выйдет на перрон – а воображение у Сони работало отменно, и представить это было ей нетрудно, – даже при этой мысли ей не становилось ни страшно, ни хотя бы тревожно.

«Что ж, перрон... – медленно плыло у Сони в голове. – Жара, асфальт... Что в этом страшного?..»

Она поняла, что наконец засыпает, по множеству неважных подробностей, которые всегда всплывали у нее в голове за мгновенье до сна. Из сознания уходило главное, и сознание сразу начинало путаться, сбиваться на боковые дорожки. И спасалось сном.

«Вокзал, перрон... – снова подумала Соня. – Жара...»

Глава 4

Жара в Москве стояла просто африканская.

Даже Соне, привыкшей к южному летнему зною, она показалась чрезмерной. А другие пассажиры, переполнявшие перрон и здание Курского вокзала, выглядели так, словно попали в раскаленную железную бочку.

«Зря в июле поехала, надо было хоть осени дождаться», – с испугом подумала Соня, впечатывая каблуки в мягкий асфальт.

Эта малодушная мысль раньше ей в голову не приходила – собираясь в Москву, Соня меньше всего была озабочена выбором времени года. Она собирала деньги и собиралась с духом.