Все самое важное - [10]

Поначалу еще существовали иллюзии, что здесь, как в Польше, можно будет получить свидание с арестованным, узнать, за что его забрали, добиться встречи с прокурором, воспользоваться услугами адвоката. Ведь у меня уже был кое-какой опыт в связи с закрытием «Литературного ежемесячника» в 1931 году. Однако здесь все было по-другому. Арест в России — это шаг в пропасть. Вскоре и сами арестованные, и их семьи разуверились в том, что этот кошмар когда-нибудь кончится. Начались обращения жен арестованных к Ванде Василевской[17]. Нам тогда казалось, что она единственный человек, способный раздобыть для нас хоть какую-то информацию о наших мужьях, подать слабую надежду на встречу с ними, что-то им передать и вообще оказать посильную помощь. Было горько наблюдать, как бывшие близкие друзья избегают нас, опасаясь за собственную шкуру. Но я не держу на них зла. Страх был велик, а будущее представлялось еще ужаснее. Никто тогда не пришел ко мне спросить, как дела и не надо ли помочь. Так что после ареста Александра я испытывала жуткое одиночество. Друзья отдалились, одни вынужденно, другие из равнодушия. Однажды вечером, к моему удивлению, без предупреждения появился Адольф Рудницкий[18]. Он пробыл у нас буквально десять минут, и в нем чувствовалась отвага конспиратора, решившегося переступить порог нашего жилища. Он пришел, выражая тем самым протест против случившегося. Пришел… и ушел, почти ничего не сказав. И это было все. Правда, приходил еще один человек — Казик Френкель. Он был влюблен в меня еще с выпускного спектакля в школе. Это была трогательная юношеская любовь, со слезами. И вот по прошествии стольких лет, будучи уже женатым человеком, он, узнав, что произошло, навестил нас и сказал на прощанье, что я была в его жизни единственной женщиной, которую он любил.

После этого никто не приходил. Разумеется, у меня были контакты с женами арестованных, например с Марысей Зарембинской (женой Броневского[19]). Но это совсем другое. Мы были солидарны друг с другом. Повода бояться у нас уже не было.

Итак, после ареста Александра начались хождения к Ванде Василевской, которая прилагала огромные усилия, чтобы придать нам мужества. Она говорила, что сделает все возможное, что скоро станет ясно, что происшедшее — ошибка, и отпустят наших мужей. Чувство невероятного одиночества подавляло. Угнетал тот факт, что старые приятели, увидев нас, спешили перейти на другую сторону улицы. Так поступал и Важик.

Но однажды произошел очень взволновавший меня случай. Вскоре после ареста мужа ко мне на улице подошел какой-то незнакомый мужчина и быстрым шепотом сказал, чтобы я зашла в ближайший подъезд. Там он сообщил, что знает, кто я, знает об аресте и том, что я осталась одна с ребенком без средств к существованию. Он попросил принять от него 1000 рублей, которые можно будет отдать когда-нибудь потом, когда Александр выйдет из тюрьмы, в чем он был уверен. Раньше я не знала этого человека. Впервые в жизни видела его и не хотела брать эти деньги. Но оказалось, что он играл в оркестре Голда и Петерсбурского[20] в варшавском кабаре Qui pro Quo и знал Александра. Он не успокоился, пока я не взяла деньги, и потом быстро исчез, сказав, что не исключает того, что за ним следят. Больше я его никогда не видела. А очень бы хотелось поблагодарить его и вернуть неоценимый для меня в то время дар. Это был единственный раз, когда я столкнулась с настоящей человеческой добротой. Да еще Каспровичова, которая пришла на Пасху и пригласила нас с Анджеем к себе.

Союз литераторов о нас вообще не беспокоился. Никакой связи с ним не было. Когда все только случилось, я по наивности побежала к Дану[21]. Мне казалось, что он относится к мужу и ко мне с большой симпатией. Однако мое появление вызвало у него ужас. Он закричал: «Что вы здесь делаете? Зачем пришли?» Я сказала, что ему ведь известно, что произошло. «Да, — ответил он, — я все знаю. Убирайтесь отсюда!» И захлопнул дверь перед моим носом.

Вскоре состряпали дело украинцев. Начались дрязги. Русские очень ловко умеют поставить все с ног на голову и парализовать волю человека. К этому добавились и еще более тяжелые условия существования. Среди членов Союза литераторов началась борьба за уголь и картошку. Зима была лютая. Мороз, гололедица. Угрюмый грязный Львов, оставшийся без освещения. Уже на следующий день после вторжения русских хлеб заворачивали в газету. Помню, тогда еще я пыталась соблюдать гигиену. Перед тем как дать этот хлеб ребенку, старалась продезинфицировать его над газом. Потом, в степях Казахстана, приверженность к гигиене быстро прошла.

Раньше я уже рассказывала о существовавших иллюзиях. Об этом неоднократно писали, размышляя о подобном явлении. А также о невозможности передать другим собственный опыт. Тогда, в зимнем мрачном Львове, мы насмотрелись на поведение советских людей. Они были нашими господами и имели право на все. Я, например, жила у некоей пани Денбинской, старой больной женщины. Ее служанка сошлась с одним из советских военных, и на глазах у хозяйки они вынесли из дома все, что представляло собой какую-либо ценность. Эти вещи потом или продавали, или оставляли себе. Пани Денбинская боялась возражать. Мы все были отданы на их милость. Что говорить о поведении какой-то служанки и солдата, если писатель Алексей Толстой вагонами вывозил антиквариат, картины, ковры. После ареста людей их дома просто грабили. Впрочем, все изменилось к худшему. Грязь, нечистоты, уборные в кошмарном состоянии. Это для нас действительно было дикостью, нашествием варваров. Мы словно были опрокинуты в какую-то средневековую эпоху и не могли сопротивляться. Люди ощущали себя потерянными, запуганными. Мечтали только о том, как бы забиться в мышиную норку и пережить этот ужас. Тот, кто хотел грабить, всегда находил для этого очень простую возможность. Достаточно было сфабриковать донос или найти такую служанку, как у беззащитной пани Денбинской. Ведь никто не собирался протестовать — так было намного безопасней. И все то, что началось с приходом в город Советов, стало развиваться в каком-то молниеносном темпе. Во всех действиях ощущалась потрясающая сноровка. Чувствовалось, что у них уже есть картотеки, что уже все о каждом известно. Их тяжелые сапоги наступали, сокрушая все на своем пути. Эти их картотеки… Задумать вывезти сотни тысяч поляков. Как четко они это осуществляли. Как неожиданно врывались в дома. Разумеется, всегда ночью. Так произошло и с нами.