Все самое важное для жизни я узнал в детском саду - [7]

Не знаю, как бы я справился с таким горем. Не дай Бог оказаться на месте Чарлза. (Это уже личное — потерпите.) Но иногда, среди будничной суеты, я смотрю внимательно в другой конец комнаты, где та, которую зову женой, другом и спутницей. И тогда понимаю, почему Чарлз поступил так, а не иначе. Все же есть на свете сильная и верная любовь! Я-то знаю. Мне ли не знать!

Однажды я наблюдал, как ко Дню святого Валентина украшали витрину универмага. Была середина января, но ведь торговцам, наверное, надо упредить обмен любовными посланиями. Не поймите меня превратно: торговцы — прекрасные люди. Они дают нам возможность сделать выбор и всегда сообщают о приближении больших праздников. Как еще, если не их стараниями, мы бы вспомнили, что близится День матери, канун Дня всех святых или День святого Валентина? Да еще вовремя, чтобы успеть с поздравлениями.

Есть и другая категория надежных, на мой взгляд, в таком деле людей — воспитательницы в детских садах, О праздниках они никогда не забывают. А уж что касается открыток и прочих знаков любви, то никакой торговец не сравнится с детсадовской воспитательницей. Ибо она вызывает к жизни то, чего торговец предложить не может — нет этому цены, и в продаже этого не бывает.

Под «этим» я имею в виду «комок всякой всячины», как я его называю. Началось все с коробки из-под обуви, которую разрисовал и подарил мне старшнй сын. А потом коробка превратилась в хранилище прочих детских реликвий, подаренных остальными моими ребятами. Со временем она стала моей сокровищницей. Содержимое ее самое обычное: листочки из набора «сделай сам» трех цветов — розового, красного и белого, — теперь уже поблекшие; серебристая фольга; оранжевая папиросная бумага; десяток одноразовых салфеток; макароны трех видов; круглые леденцы; драже из сухого желе; белые сердечки, (по вкусу похожие на конфеты «Тамс» с надписями), — и все это слепилось в комок не без помощи большого куска белой замазки, которую на вкус не отличишь от конфет.

Вообще-то теперь вид у коробки отнюдь не привлекательный: кое-где помялась, а вокруг драже и леденцов слегка заплесневела. Местами коробка пока еще липкая, красные и белые стенки почти всюду превратились в бурые. Но стоит снять крышку — и сразу становится ясно, зачем я храню эту коробку. На сложенных пожелтевших, хрупких страничках из школьной тетради в широкую линейку выведено: «превет папачка», «знем световвалинтина», «я тибя люблю». Целая уйма «я тибя люблю». К дну приклеено двадцать три крестика и нолика, составленных из макарон. Сколько раз я их пересчитывал… А еще тут и там видны каракули: три детских имени.

Сокровища Тутанхамона — ничто по сравнению с моими.

А у вас есть что-нибудь вроде моей коробки со «всякой всячиной»? Знаки любви из числа самых незатейливых и искренних?

Можно прожить долго-долго. Можно получить ценные и великолепные подарки. Можно пользоваться всеобщим уважением и вниманием. Но ничему не веришь так, как «всякой всячине». Она дает силы продолжать бег по жизни — наперекор всему.

Мои дети уже давно выросли. Любят меня по-прежнему; правда, подчас стесняются напрямую, выразить сыновние чувства. И любовь их затуманилась возрастом, опытом и противоречивыми принципами. Безусловно, любовь жива. Только не простой она стала. Такую не положишь в коробку из-под обуви.

Реликвия — «всякая всячина» — хранится у мёня на верхней полке стенного шкафа. Никто про нее не знает. Знаю только я и каждое утро, когда одеваюсь, думаю о ней — о талисмане, о своеобразном маленьком монументе. Иногда снимаю коробку с полки и открываю. Для меня она — нечто настоящее, ощутимое, истинное, особенно когда жизнь не радует, а детские ручонки уже не обовьют. шею, как прежде.

Ну вот, растроганный папаша несет душещипательную чушь — хуже некуда, скажете вы. Наверное, от моего рассказа нам обоим теперь неловко, Но как утешение такая исповедь действует потрясающе — лучше любого заклинания и любой. молитвы.

Я не оправдываюсь. «Комок всякой всячины» — это для меня воплощение любви. Пусть его положат со мной в могилу. Пусть он всегда и всюду будет рядом.

Расскажу о доме, в котором мне однажды довелось жить. Старенький коттедж на берегу озера, построен в конце дороги в конце девятнадцатого века. Летний домик для семьи, добиравшейся из Сиэтла верхом и на легкой двухместной коляске через чащобы лесные и горы крутые, по тропам лесорубов. Места там тогда были глухие, они и до сих пор глухие.

Дом стоял на кирпичных опорах, в зарослях ежевики и пурпурного вьюнка, твердо решившего до конца бороться за жизнь. И хотя теперь до центра ближайшего городка — рукой подать, территорию вокруг дома давно уже самовольно захватили белки, кролики, одичавшие кошки и еще какие-то зверушки, которых я никогда не видел, но зато часто слышал.

И — еноты. У нас водились еноты. Крупные. Несколько штук.

По причинам, известным лишь Богу и гормонам енотов, они предпочитали спариваться под нашим домом в три часа ночи.

Если под вашей спальней в три часа ночи никогда не играли своих свадеб еноты, то считайте, что вы пропустили один из самых волнующих моментов в жизни. Явление это, мягко говоря, весьма необычное. Слышали когда-нибудь ночные кошачьи поединки? Вот что-то вроде этого, только в десять раз громче и пронзительнее. Чувственными или эротическими их не назовешь, они больше напоминают три пожарные сирены сразу.