Все равно будет май - [7]

После двух-трех минут безрезультатных ожиданий нервная система Семена Карайбога не выдержала. Чертыхаясь, вернулся он к своим товарищам, нарочито громко выплюнул:

— Подавись ты своей водкой, кулацкий выродок!

Энергичное пожелание Карайбога достигло ушей Жаброва и развеселило его. Подмигнул круглым глазом:

— Не прошел номер. Не на такого напал. Ты думаешь, я не понимал, для чего ты мне зубы заговариваешь.

Василиса брезгливо повела подбритой бровью:

— Лучше кобелю шелудивому под хвост, чем такому босяку давать.

Подкрепившись, Тимошка вставал, потягивался, как сытый кот, и, обхватив супружницу пониже талии, уводил в кусты, начинающиеся сразу же за зароем. Сергей Полуяров и Алексей Хворостов лежали молча, Карайбог же, как паровоз пары, изрыгал клокочущую ненависть:

— Жлоб паршивый. Да и она курва стрелецкая. У нее таких, как Тимошка, по самую завязку было. Цельными днями дома сидит — зад отращивает. Тьфу! Зараза. На такой жениться — все равно что старые портки надевать: не вошь, так гнида.

Минут через пятнадцать супруги Жабровы возвращались на зарой. Василиса шла впереди, оправляя платье. Теперь казалось, что она еще больше виляет бедрами. Тимофей шел сзади и, указывая на жену, цинично подмигивал ребятам.

Как тогда они ненавидели Тимофея Жаброва! За все! За то, что он один зарабатывал больше, чем они впятером. За его кулацкую скупость. За пышные бедра Василисы. Ненавидели молча. Только Семен, верный своему характеру, обличал громогласно:

— Кулацкий последыш! Влез волк в овечью шкуру. Как класс бы его — под корень!

5

Часто в обеденный перерыв или когда в неурочное время почему-либо останавливался движок и затихал пресс на зарой прибегала Настенька. При ее появлении по-отечески светлело лицо Петровича. Алексей Хворостов начинал читать нараспев что-нибудь вроде:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты…

А Семен Карайбог, несмотря на скудность голоса и полное отсутствие слуха, запевал:

Сербияночку свою

Работать не заставлю,

Сам я печку истоплю,

Самовар поставлю.

И скалил щербатый, без двух передних зубов, потерянных при невыясненных обстоятельствах, рот:

— Возьму да и посватаюсь к тебе, сербияночка. Пойдешь?

— Не пойду! — смеялась Настенька. — Я рыжих люблю.

И все понимающе поглядывали на Сергея Полуярова, хотя был тот блондином, а совсем не рыжим. Знали: у Сергея и Настеньки любовь, которую они сами скрывали, как скрывали старые липы в городском парке укромную скамью. А на скамье — на веки веков — вырезаны две буквы: «Н» и «С».

Только Назар Шугаев не обращал внимания на Настеньку, не заговаривал с ней, не улыбался ей, косил в сторону тоскливым взглядом.

Настенька была певуньей. Когда девчата у пресса крикливыми голосами затягивали бесконечные страдания и частушки, в их хоре не слышно было робкого голоска Настеньки. Любила она песни деревенские, тихие и грустные. Только одной городской делала исключение. Полюбилась ей давно вышедшая из моды песенка о кирпичиках. Может быть, потому и полюбилась, что рассказывалось в ней о ее собственной жизни.

На окраине где-то города

Я в рабочей семье родилась.

Лет семнадцати, горемычная,

На кирпичный завод нанялась…

Так все и было! Окраина. Отец стрелочник. Попал под маневровый паровоз. Мать уборщица. Пыль, грязь, недоедания обернулись чахоткой, загнали в гроб. Стала Настенька жить у тетки. И в семнадцать лет пошла на кирпичный завод. Как в песенке:

Было трудно мне время первое,

Но потом, проработавши год,

За веселый шум, за кирпичики

Полюбила я этот завод…

В этом месте Сема неизменно подхватывал козлетоном:

На заводе том Сему встретила…

И все смеялись.

Обычно, когда на зарое появлялась Настенька, Тимофей Жабров прекращал свои механические движения, пялил на девушку оцинкованные глаза: видать, приелись ему обильные прелести супружницы. Заройщики замечали интерес Тимофея Жаброва к Настеньке и гордились. Приятно сознавать, что Настенька приходит к ним, дружит с ними, считает их своими. Пусть у Тимошки Жаброва есть и сало, и водка, и толстозадая шалава Василиса. Зато у них — Настенька. Завидуй, гад! Завидуй, что она с ними шутит, смеется, поет песни, и нет ей никакого дела до того, что ты пялишь на нее глаза. Пусть хоть повылазят!

Однажды застопорился пресс. Попыхтел и умолк движок. Заройщики со спокойной совестью побросали лопаты — дело не за ними, глина наверху есть.

— Перекур!

Сразу слышней стало в ближних кустах птичье разноголосье и возня. На низкой протодиаконской басовой ноте пропел шмель. Июльский знойный полдень, дышащий полынью и медом, звенел над головой. Заройщики в самых причудливых позах, как запорожцы, растянулись на колючей, порыжевшей от солнца траве. Алеша Хворостов отстегнул постромки, и Чемберлен побрел к овражку, где присмотрел спрятавшуюся от жары траву.

Только семижильный Жабров, как и положено роботу, заученно повторял механические движения, выколачивая свои полторы сотни. Заройщики лениво наблюдали за Тимофеем Жабровым, высказывая по его адресу разные замечания и соображения:

— До чего настырный! Как крот.

— Такой и за целковый удавится.

— Прасолы — они все такие…

Разомлев от жары, благодушествовали. Даже Семен Карайбог не матерился, как обычно. Вскоре от пресса — знать, заминка серьезная — отделилось светлое пятнышко и устремилось на зарой. И все знали — Настенька.