Все равно будет май - [41]

Афанасьев лежал на спине и смотрел, как шевелится на потолке причудливая тень от растущей у палатки разлапистой ели. С тех дней сорокового года, когда он получил назначение и уехал в Минск, Якова Душенкова не видел. По рассказам сослуживцев, приезжавших из Москвы, знал, что Душенков до начала войны по-прежнему работал в центральном аппарате Наркомата обороны. Когда началась эвакуация Москвы, Афанасьев подумал: Душенков в тыл не поедет. Все-таки он офицер боевой. А там бог его знает… Хотя многое забылось, отодвинулось, но Якова Душенкова он вспоминал с чувством обиды: был когда-то друг…

И вот судьбе заблагорассудилось снова свести их. Яков, естественно, не мог не знать, что в его медсанбат поступил раненый генерал Афанасьев. Но не приехал, не проведал. Или стыдится того своего поступка и не решается посмотреть в глаза старому товарищу, или — еще хуже — по-прежнему боится связи с ним, хотя теперь вроде и нечего бояться?

Афанасьеву захотелось поскорее покинуть душенковский медсанбат. Вызвал хирурга, делавшего операцию:

— Товарищ майор! Прошу отправить меня в госпиталь. Сейчас же!

Хирург забеспокоился:

— Что случилось, товарищ генерал? Чем недовольны? Увы! Решительно запрещено транспортировать раненых днем. Немецкие самолеты контролируют дорогу. Сколько случаев было. Как только стемнеет, сразу же отвезем. Я уже дал распоряжение. Потерпите до вечера. Все будет в порядке.

Афанасьев насупился. До вечера! Ждать пять или шесть часов. Впрочем, чего ради он порет горячку? Словно не Душенков, а он должен стыдиться встречи. Если Душенков не приехал сразу, то, вероятно, не появится и в течение дня. И отлично. Нет охоты смотреть на его атласную, выхоленную физиономию.

Закрыл глаза. Заснуть бы и проспать до вечера. Но ноет, не утихает боль в ногах. Не уснешь. Или попытаться…

Хирург на цыпочках вышел из палатки. Задремал капризный генерал. Вот и хорошо. Обождет до вечера. Скажите пожалуйста, лежит в отдельной палатке, сестру к нему приставили — и еще недоволен. А сразу показался таким покладистым, демократом.

Афанасьев действительно задремал. Ему даже приснился сумбурный — такой и не запомнишь — сон. Проснулся от томительно-тревожного чувства. Казалось, что в палатке кто-то есть и смотрит на него. Открыл глаза. У койки на табуретке, держа на коленях новую генеральскую фуражку, сидел Яков Макарович Душенков. Был он верен себе. Так же чисто — как и в мирное время — выбрит, аккуратно подстрижен.

Увидев, что раненый проснулся, Душенков проговорил просто, словно расстались они третьего дня:

— Здравствуй, Петр!

Афанасьев посмотрел на бывшего друга. В лице Душенкова не было ни смущения, ни озлобленности, ни радости. Спокойно и прямо смотрели красивые карие глаза.

— Здравствуй, Яков!

— Полдня колебался: идти к тебе или нет. И вот решил.

— Дело хозяйское, — усмехнулся Афанасьев.

— Скажу сразу: виноват перед тобой. Но еще больше перед самим собой. Простить меня ты, может быть, и сможешь, себя же я никогда не прощу. Пришел к тебе для того, чтобы сказать прямо: струсил тогда. Вроде и трусом никогда не был, как ты сам знаешь, смерти в глаза смотрел. А тогда струсил. И не потому, что боялся лишиться партийного билета, должности, честного имени, даже свободы… И за это, конечно, боялся. Но если говорить правду до конца, больше всего боялся потерять Нонну. Боялся вовлечь ее в беду. Сам знаешь, что терпели жены репрессированных.

Душенков замолчал. Нелегко делать такие признания. Лицо казалось спокойным, только голос выдавал волнение.

— Ничего не лишился — ни партийного билета, ни должности, а жену потерял. Понимаю, не из-за этого Нонна ушла. Были другие причины. Главная, думаю, заключалась в том, что никогда не любила она меня по-настоящему. Все же последним толчком была та история с письмами и фотографиями. Можешь поверить мне: наказан я с лихвой. Вот и все, что хотел тебе сказать.

— Хорошая она женщина, — в раздумье проговорил Афанасьев. Вспомнился звонок Нонны, ее встревоженный, звенящий обидой и гневом голос. — И честная.

Душенков встал:

— Сегодня вечером тебя отвезут в госпиталь. Такая война, что, может быть, и не приведется больше увидеться. Прощай.

Они уже раз прощались. В Испании, под Мадридом, когда шла в бой их бригада. Тогда обнялись, расцеловались, сказали друг другу:

— Живи!

И остались живы.

Афанасьев приподнялся, протянул руку:

— Живи, Яков!

Душенков пожал ее сильно и благодарно:

— Живи, Петр!

Хотя дивизия, да и весь фронт продолжали отступать, все же теперь было легче: вокруг свои. Только мысль о жене и сыне осколком сидела в сердце Алексея Хворостова. Он знал: как бы отец и мать ни относились раньше к Азе, сейчас они сделают все для невестки и внука. Мучило и пугало другое: немецкое наступление продолжается. Кто скажет, где оно захлебнется, где наконец наши войска остановят захватчиков. А вдруг гитлеровцы дойдут до Троицкого? Успеют ли Аза и Федюшка эвакуироваться? Двигаясь по белорусской земле, сколько видел он людей, не успевших уехать с нашими войсками. Что будет, если Аза и Федюшка окажутся в оккупации? Как сможет он жить, дышать, воевать, зная, что в Троицком в руках врага остались беззащитными его жена и сын?