Все равно будет май - [23]

Когда она, семнадцатилетняя девчонка, выходила замуж, Владимиру Степановичу было за сорок. Прошли двадцать лет семейной жизни. Было все: прекрасная квартира, наряды, курорты. Не было только в ее жизни молодых мужских губ, молодых сильных рук, молодых влюбленных глаз.

Спохватилась (раскисла и размечталась, как гимназистка), проговорила неуверенно:

— Есть еще одно обстоятельство, о котором мне не хотелось говорить, но я решила быть откровенной до конца.

Вот оно самое главное. Он его ждал, самого главного. И дождался!

— За Нонной сейчас ухаживает один человек. Он безумно в нее влюблен. Мне кажется, что и Нонна к нему неравнодушна. Я, конечно, не скажу, что она совсем забыла вас. Буду справедлива: не забыла. Но поверьте мне, ее чувство к вам уже не то, что было раньше, что было год назад. Время, время…

Холодная неприязнь, таившаяся в черных глазах Ядвиги Аполлинариевны, словно разлилась по всему лицу. Она была в опущенных уголках рта, в тонких губах, в едва приметных морщинках у глаз.

— Я благодарю вас за советы и, главное, за вашу откровенность и прямоту. — Полуяров старался не смотреть в черные Ноннины глаза, холодные, недоброжелательные.

— Вот и хорошо! — заученно улыбнулась хозяйка. (Полуяров не знал, что в свое время Ядвига Аполлинариевна занималась в драматической студии). — Я была уверена, что мы найдем общий язык.

— Разрешите только задать вам один вопрос, на который надеюсь получить такой же откровенный ответ.

— Охотно! Я вам отвечу только правду. — На него снова смотрели правдивые Ноннины глаза.

— Нонна знает о нашем разговоре?

— Да, конечно. Она знает, что я пригласила вас.

— И она знает все, что вы говорили сейчас мне?

На долю секунды Сергею показалось, что в глазах Ядвиги Аполлинариевны промелькнуло смущение.

— Да, знает! — И почему-то пугливо оглянулась на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату.

Полуяров встал:

— Благодарю вас!

Хозяйка шла сзади, что-то говорила о благоразумии и здравомыслии. Но Сергей уже ничего не слышал. Из головы не шла та дверь из гостиной. Сбежал по мраморной с кое-где уже выщербленными ступеньками лестнице. Тут же в подъезде будка телефона-автомата. Нашел в кармане пятнадцатикопеечную монету. Звонкий Ноннин голос:

— У аппарата.

Ее голос он не мог спутать ни с каким другим. Стоял, прижав трубку к уху.

— У аппарата. Вас слушают!

Проговорил спокойно:

— Здравствуй, Нонна!

— Здравствуйте! Кто это? — И поперхнулась.

Частые торопливые гудки: бросила трубку.

Нонна стояла у телефона, и мучительная краска стыда проступала на щеках.

— Кто звонил, Нонночка? Яков Макарович? — подошла Ядвига Аполлинариевна. Взглянув на дочь, забеспокоилась: — Что случилось, доченька?

Медленно лицо Нонны становилось по-обычному матовым.

— Воображаю, что ты ему наговорила!

— Ничего особенного. Мы очень мило побеседовали. Он рассудительный молодой человек и, по-моему, уже…

Нонна не слушала. Стояла задумавшись.

— Какие мы с тобой, мама, дряни!

…Сергей Полуяров шел по Гоголевскому бульвару. Шумели, играли, бегали малыши. Молодые матери с торжественной осторожностью катили перед собой нарядные коляски. На скамейках судачили старухи.

Сергей шел с ощущением пустоты, безрадостной и все же желанной освобожденности.

— Вот и хорошо! Теперь все ясно!

4

Сообщив Сергею Полуярову, что за Нонной ухаживает человек, безумно в нее влюбленный, Ядвига Аполлинариевна не погрешила против истины. Пожалуй, только слово «безумно» содержало некоторую долю преувеличения. Но человек такой действительно был и действительно ухаживал за Нонной — Яков Макарович Душенков.

По прихоти судьбы новый поклонник Нонны тоже оказался военным, но не красноармейцем и даже не курсантом, как Сергей Полуяров, а настоящим кадровым командиром, комбригом. И хотя Ядвига Аполлинариевна не очень хорошо разбиралась в воинских званиях и знаках различия, все же знала: комбриг — это почти генерал или около того.

Если жизнь человека изобразить графически, как, скажем, рост выпуска промышленной продукции, то линия жизни Якова Макаровича Душенкова выглядела бы безупречно прямой, устремленной пусть и не вертикально, но все же неуклонно вверх. Ни резких скачков, ни зигзагов, ни спадов. Ровная, прямая линия подъема.

Благополучие, как верный пес, неизменно сопутствовало Якову Макаровичу на жизненной стезе. В анкетах, автобиографиях, в листках по учету кадров и характеристиках, в представлениях и аттестациях всегда у него все было в полном порядке. В тех пунктах и параграфах, где положено стоять «да», стояло «да», а где «нет» — «нет».

При всем том Яков Душенков отнюдь не был презренным карьеристом, беспринципным пролазой или просто пронырой. Никто ему не протежировал, ни перед кем он не лебезил, ни перед кем не заискивал. Потомственный пролетарий, сын тульского оружейного мастера, семнадцатилетним парнишкой добровольцем ушел Яков в Красную Армию, сражался на многих фронтах гражданской войны. После разгрома беляков и интервентов Яков Душенков остался служить в армии. Военное дело стало его профессией.

Служебная лестница Душенкова типична для многих военачальников нашей армии. Командир взвода — курсы; командир роты — школа; командир батальона — академия… Осенью тридцать шестого года командир стрелкового полка Яков Макарович Душенков уехал в спецкомандировку. Только спустя полтора года он снова появился в Москве. В новом, с иголочки, обмундировании, в новом скрипящем снаряжении, с боевым орденом Красного Знамени на груди. О характере своей командировки Душенков не распространялся, но все знавшие его товарищи называли Якова «испанцем».